Копию свидетельства о рождении Люба нашла в документах. Говорят же, что самый лучший тайник, чтобы спрятать, это положить на видное место. Паспорт, пенсионное, несколько договоров по кредитам, документы на дом… И между ними – тонкий листочек, свидетельствующий о том, что у ее мужа есть еще один ребенок. Люба отняла дату рождения от текущего года, привычно шевеля губами и проговаривая про себя цифры – с устным счетом у нее всегда были нелады. И словно зарубку на косяке поставила: двенадцать лет.
В бывшей детской на косяке и правда были зарубки, а рядом полустертые цифры карандашом. Среди них Люба без труда нашла двенадцать – почти на уровне ее глаз, сын быстро вымахал, весь в отца. Интересно, а этот такой же?
Воспоминание о сыне привычно оцарапало душу, и Люба поморщилась. Последняя цифра на косяке была шестнадцать, после этого Борис отказался участвовать в «этом глупом обряде доисторических предков». Сколько уж они с ним сражались, все без толку – как взбеленился тогда, в шестнадцать, так никак не успокоится. Первое время участковый еще звонил Любе (в десятом классе они встречались с ним два месяца, и с тех пор он считал своим долгом «присматривать» за ней), но теперь перестал, Борька же совершеннолетний уже, сам пусть разбирается. Дома сын появлялся редко, ни с кем не разговаривал – опустошал холодильник и заваливался спать.
Полосатая кошка Маруся потерлась о ее ноги и требовательно заурчала. Люба помотала головой, прогоняя густые мысли, и пошла наливать ей молоко. После чего набрала номер участкового.
— Витя, привет. Дело есть – можешь адрес по имени пробить? Дата рождения есть. Да, так, надо мне.
Лишних вопросов Витя никогда не задавал, хороший он человек все-таки. Жаль, что бабник. Люба потому замуж не за него пошла, Филипп-то всегда такой серьезный был, обстоятельный, ни разу не был уличен ни в чем подобном. До сегодняшнего дня, конечно.
— Будет сделано, лялька, не переживай. Твои-то там как?
— Нормально.
— Эх, лялька, жаль, я на тебе тогда не женился!
Через два дня у Любы был адрес. Мужу она ни слова не сказала – все также с улыбкой встречала, все также наливала борщ, только плюнув в него предварительно. Нагулять ребенка на стороне – это не с продавщицей мороженого на десять минут в подсобке закрыться (одна из последних сплетен про Витю, его жена сама рассказывала, размазывая тушь по нарумяненным щекам).
Люба решила, что сначала поговорит с женщиной этой, чтобы не было у Филиппа маневра для отступления, поэтому поехала одна, втайне от него.
Дом был косой, серый, с облупившейся краской на наличниках. Рукастый же вроде у нее мужик, что, не может своей любовнице дом в порядок привести?
— Хозяйка! – громко закричала она, колотя в хлипкую деревянную калитку.
Казалось, что в доме никого нет, настолько серым и безжизненным он был. Потом скрипнула дверь, и на крыльцо выбежал мальчонка. Худенький, с обросшими светлыми волосами, разве что глазища оленьи выдавали гены Филиппа.
— Здрасте, – хмуро поздоровался он. – Вы к бабушке? Ее нет, она в больнице.
На мальчике были огромные, не по росту, штаны, футболка с Микки-Маусом.
— А мать твоя где?
Даже издалека Люба увидела, как тот побледнел.
— Нету у меня матери, – сказал он грубо. – Вы что, из опеки? Бабушку скоро выпишут, вы не думайте, я хорошо справляюсь. Могу показать – у меня и лапша есть, и чай…
Он явно занервничал, а у Любы внутри все сжалось, заныло в груди.
— Так ты здесь, что, один? – строго спросила она.
— Нет, я…
Малец попытался что-то придумать, но не смог. Вот Борька у нее отменный выдумщик, уже бы целую историю сочинил.
— А отец что? – спросила Люба.
Она ожидала, что мальчик снова скажет, что нет у него отца, но тот внезапно произнес:
— Он не может часто приезжать, в другой деревне живет. Не надо меня к нему, пожалуйста, там про меня ничего не знают, они расстроятся…
Только тут она призналась себе в том, что до последнего ожидала, что все это окажется ошибкой. Что выяснится, будто это просто однофамилец или дальний родственник. Или, может, шутка чья-то, розыгрыш, может, это Боря такую гадость придумал. Но Люба узнала эту футболку, она сама покупала ее Борьке несколько лет назад, а тот отказался носить, сказал, что она детская. Хотела потом соседской девочке отдать и не нашла, подумала, что выбросили случайно. Не выбросили.
— Значит, так, – сказала Люба. – Собирайся, со мной поедешь.
По дороге она все выспросила – и про мать, которая четыре года назад умерла от рака, и про бабушку, у которой перелом шейки бедра, и поэтому она лежит в больнице, и про отца, который приезжает раз в два-три месяца, не чаще. В груди ныло все сильнее, мальчик одновременно раздражал и вызывал невыносимую жалость.
Только когда они вошли в дом, Люба призналась, куда его привезла.
— Тут твой отец живет, – сказала она. – Он на работе сейчас, сам попросил, чтобы я за тобой съездила.
Она не знала, почему так сказала, да и весь их разговор никак не вязался с ее заявлением. Но Арсений (так его звали) сразу ей поверил – его глаза засияли, на лице, наконец-то, появилось подобие улыбки.
— Правда? – обрадовался он. – Честно-честно? А вы не сердитесь, что я…
Люба смахнула несуществующую соринку с его плеча и сказала:
— Пошли, покажу тебе комнату.
Хорошо, что Борька дома не появлялся, в его комнату она Арсения и отвела, потому что в зал она мужа собиралась переселить.
Мужа пошла встречать на улицу, где тихо и кратко обрисовала ситуацию. Назвала его трусом и обманщиком, главной ошибкой всей ее жизни. Он плакал, говорил, что бес попутал, и было это всего один раз, на дне молодежи, когда она не смогла с ним поехать, потому что Борька тогда ногу сломал. Люба сказала, что ей все равно, кто и что там путал – пусть он теперь спит в зале и занимается воспитанием сына.
Первое время дома царили напряженная тишина и неловкость.
Филипп жаловался, что от дивана у него болит спина. Люба говорила, что, если ему не нравится, может забирать своего отпрыска и убираться на все четыре стороны.
Мальчик ходил бледным привидением, боялся сказать лишнее слово или чего-то попросить. Любу это жутко раздражало, приходилось вытаскивать из него все клещами. Она слышала, как ночью он плачет, что злило ее еще больше – мог бы хоть немного быть благодарным, ноет, словно его здесь обижают.
А потом объявился Борька. Приехал вечером, как обычно, пьяный, завалился на кухню и принялся наворачивать борщ.
— Это кто? – спросил он, указывая пальцем на Арсения.
— Брат твой, – хмуро ответила Люба.
На самом деле ей хотелось подойти и крепко обнять сына, провести рукой по его стриженому затылку. Но приходилось делать вид, что она сердится и совсем не скучала.
Боря хохотнул.
— Когда успели-то! Или он как в сказочке, растет не по дням, а по часам…
— Отец твой нагулял на стороне, – безжалостно заявила Люба, не обращая внимания, как скукожился от ее слов мальчик.
— Что, серьезно?
Боря, казалось, мигом протрезвел.
— Серьезно. Мать умерла, бабушка в больнице. Пока с нами будет жить.
Сын долго молчал, сверля ее взглядом, потом протянул:
— Ну, отец, конечно, учудил…
Узнав, что Арсений живет в его комнате, Борис взъелся:
— В смысле? Это моя комната! Пусть в зале живет!
— В зале теперь спит отец, – как можно больше безразличным голосом произнесла Люба.
И тут Арсений расплакался. Горько и по-детски, Люба и не помнила, когда Борька в последний раз так плакал. Она думала, что сын сейчас скажет что-то едкое, высмеет мальчика, но тот сказал:
— Да ладно тебе ныть… Пошли, раскладушку достанем, она на чердаке вроде лежит.
Арсений мигом вытер лицо рукавом, и, хотя еще всхлипывал, побрел за Борисом. А Люба тем временем принялась наводить тесто на блинчики – Борька их очень любил…
С того дня сын стал чаще домой приезжать. Люба слышала, как он долго говорил с отцом на улице, но о чем они говорили, не знала. Понятно, что про Арсения, и было ей очень любопытно – что сказал сыну Филипп, что на это ответил Борька. Но спрашивать не стала.
От сына можно было ожидать, что он будет шпынять мальчика, но, видимо, Люба плохо знала его. Тот брал Арсения на рыбалку, учил его ездить на мопеде, отдал ему свой старый телефон с наушниками и велел послушать какие-то две суперские группы. Хорошо, что в наушниках, Люба как-то услышала кусок одной песни, чуть кровь из ушей не пошла.
Филипп с сыном почти не общался – спрашивал, как дела, и уходил смотреть телевизор. Он всегда был не особо разговорчив, ее Филипп, а теперь так и вообще молчал. Один раз попытался ночью пробраться в спальню, но Люба пол маслом смазывала каждый вечер, и Филипп поскользнулся и упал, громко выругавшись. На другой день демонстративно хромал, а она делала вид, будто ничего не замечает.
Мальчишки же быстро спелись несмотря на разницу в возрасте, и скоро уже оба целыми днями где-то пропадали. Люба сначала переживала, а потом решила, что оно и к лучшему, ей меньше забот.
В августе позвонили из больницы и сказали, что бабушка мальчика умерла. Тут уж не получилось избежать разговора с Филиппом, пришлось обсуждать, что дальше делать.
— Пусть живет у нас, – холодно сказала Люба.
Филипп посмотрел ей в глаза и спросил:
— А как же мы? Ты меня когда-нибудь простишь?
Люба пожала плечами.
— Хочешь, в детский дом можно его отдать, — предложил муж.
— У тебя совесть вообще есть? Как клепать детей, тут он горазд, а как воспитывать, в кусты?
— Да я же не отказываюсь, я просто…
— У тебя все просто! Вечно ты на работе своей, а что один сын, словно трава рос, что другой. А потом удивляемся, откуда приводы эти… Заниматься нужно ребенком, воспитывать его! И если Борька и моя зона ответственности, то тут уж извини, твой сын, что хочешь, то и делай.
На этом разговор закончился. А потом к ней подошел Борька, и сначала Люба не поняла, чего он хочет. Раньше он так деньги клянчил – встанет, бровки домиком, голос невинный такой, и начинает издалека: дескать, вот у друга он видел, и у всех уже есть… Но деньги он давно у нее не спрашивал, а Люба старалась не интересоваться, откуда у него деньги, так крепче спалось. А что ещё ему сейчас нужно, Люба понять не могла.
— Долго у вас с отцом эта катавасия будет длиться? — спросил он.
— Не поняла — это он тебя подослал?
— А если бы и он! Но вообще, я сам. Вы мальчонку сами сюда притащили, а теперь, что, виноватым его хотите сделать? Арсений измаялся весь, думает, что это он во всем виноват.
Любе хотелось сказать: а разве нет? Но она промолчала.
— Не лезь не в свое дело, – велела Люба. – Без тебя разберемся.
— Ага, с тобой разберёшься. Упрямая как…
Он махнул рукой и ушел. А Люба опустилась на стул и заплакала.
Филипп так и не взялся за воспитание сына, и все выглядело так, словно этот мальчик – просто приятель Борьки, который на лето приехал к ним погостить. Иногда Арсений подходил к ней, предлагал помочь чем-нибудь, но Люба отмахивалась от него, как от надоедливой мухи. Ей не было его жалко – чем дольше он у них жил, тем больше не раздражал, хотя она и не могла не отметить того, что Боря стал чаще дома бывать, и в основном трезвым.
Люба занималась начинкой для пирогов, когда услышала, как Борька на кого-то ругается. Слов было не разобрать, но интонация такая, что сразу было понятно: дело плохо. Наспех вытерев руки о полотенце и споткнувшись о кошку Марусю, она выбежала на улицу.
Перед сыном стоял Арсений – уже не такой худенький, но все еще невысокий, с длинной цыплячьей шеей и светлым облаком волос. Борька кричал, а Арсений смотрел прямо и даже с вызовом.
— Что у вас тут происходит? – спросила она, оттесняя сына от мальчика.
— Да он сбрендил совсем! – не унимался Борька. – Связался с венгеровскими, обещал с ними вечером куда-то поехать. Да они по-любому в форточку его заставят лезть!
— А что – тебе можно, а мне нельзя? – звонким голосом спросил Арсений. – Сам же рассказывал…
Кулаки у Бориса сжались, а на шее вздулась пульсирующая венка.
— Я тебе для чего это рассказывал? Чтобы ты понял, что это ошибка моя была! Не нужно тебе такого, понимаешь?
— Мальчики, а ну, прекратите, – велела Люба. – Никто никуда не поедет! Арсений, марш в дом!
Тот не пошевелился.
— Тебя что, за ухо отвести? – пригрозила Люба.
И тут Арсений разрыдался. Он по-детски тер глаза руками и всхлипывал, пытаясь что-то сказать.
— Да прекрати ты реветь, – поморщилась она. – Говори нормально.
— Они сказали, что Борьке плохо будет, если я им не помогу, – наконец, признался мальчик.
Борька так подскочил, что Любе показалось, что он вот прямо сейчас сядет на свой мотоцикл и помчится разбираться с неизвестными ей венгеровскими.
— Так, – велела она. – Оба в дом. Немедленно!
Пришлось звонить Вите и объяснять ему про Арсения и про венгеровских. Тот протянул:
— Ну, лялька, ты даешь! Пащенка в дом пустила! Ну, надо же!
Вместе с тем, обещал разобраться, а пока наказал никому никуда не ходить. И вроде Арсений и Борис согласились, но вечером зачем-то рассказали всё отцу.
— Кому она звонила? – грозно спросил он. – Недотепе этому, что ли? Теперь мне понятно, все понятно… Да что он может, кроме, как баб по подсобкам таскать? Сам я со всеми разберусь, ясно вам? Сам!
Люба не успела ничего сделать – Филипп хлопнул дверью и был таков.
— Куда он? – дрожащим голосом спросила она у сына. – Ты знаешь, куда он пошел?
Боря кивнул. За окном уже загудела машина Филиппа, и Люба бросилась к окну, как раненая птица, принялась колотить по стеклу, словно Филипп мог ее услышать.
— Я за ним поеду, – решил Боря. – Он же не знает, во что ввязывается.
Когда сын уехал, Люба снова набрала Вите и срывающимся голосом попросила помочь. Витя пообещал и тут же отсоединился.
Только тут Люба наткнулась взглядом на Арсения. Он стоял бледный и испуганный, с мокрыми глазами.
— Это ты во всем виноват! – закричала Люба – Одни беды от тебя! Да за что мне такое наказание…
Плечи у мальчика опустились, лицо сморщилось. Ну что он вечно плачет как девчонка! Люба отвернулась и встала к окну, и стояла там до поздней ночи, пока не раздался звонок и Витя извиняющимся тоном не сказал, что Филипп в больнице с ножевым под ребра и, кажется, еще и нога в двух местах сломана…
Из больницы Филипп вернулся на костылях, Борька помогал ему идти. К тому времени сын совсем перестал пить, в основном ночевал дома, днем на работе пропадал. В один из дней привел девушку по имени Даша, сказал, что просто знакомая, но Люба сразу поняла, что на смотрины. Девушка ей понравилась – бойкая, за словом в карман не лезет, но приличная, рассказала, что на заочном учится и что мечтает частный детский сад организовать. Филипп тогда еще в больнице лежал, и Люба поняла, что как бы то ни было, а в первую очередь ему захотелось позвонить.
— Ты представляешь, мальчик наш невесту завел! – с трудом сдерживая волнение, сообщила она. – Хорошенькая такая, как картинка!
Филипп, явно обрадованный тем, что Люба с ним заговорила, даже рассмеялся в трубку, и тут же закашлялся: в его состоянии особо не посмеешься.
— Ну, какая она, рассказывай, – потребовал он.
И Люба рассказала. А потом еще позвонила, чтобы обсудить, в какую лучше школу отдать Арсения – в ту, что поближе, но только вот контингент там так себе, или попробовать пробиться в дальнюю. Там, говорят, поборы большие, но, если бы они туда отдали Борьку, кто знает, может бы он и не свернул бы на кривую дорожку.
Когда Филипп еле-еле выбрался из машины, придерживаясь за сына, сердце у Любы сжалось. Они вошли в дом, словно странное треногое существо, и Борька велел брату:
— Дорогу нам до зала расчисть!
Люба и сама не поняла, как эти слова слетели с ее губ:
— Не надо зал, давайте в спальню, там кровать удобнее.
Они с Филиппом встретились взглядом, все на несколько секунд замерли. Глаза у мужа повлажнели, у Любы и самой запершило в горле.
— Чего встали, – грубовато прикрикнула она. – Я же сказала, в спальню.
Арсений распахнул дверь, схватил кошку, которая крутилась под ногами, и пропустил вперед отца и брата. Люба так и стояла в дверях кухни, хотя хотелось броситься следом, поправлять Филиппу подушки и бережно укладывать его загипсованную ногу на кровати. Вдруг она почувствовала, как чьи-то руки обвили ее талию, а к боку прижалось что-то теплое. Повернулась посмотреть: Арсений. Обнял ее, голову опустил и сопит. В сердце у Любы словно жилка какая-то новая дрогнула. Она осторожно положила ладонь на его макушку и легонько потрепала.
— Ну что, отец домой вернулся, – сказала она ласково. – Теперь все будет хорошо…
