— Денег бы столь насыпало, как снега нынче, — пожаловался Петр жене.
— И кто бы тебе насыпал? – рассмеялась Анна.
— Да ладно, это я так, сам знаю: не заработаешь, так никто и не насыплет.
Петр оставил под навесом, что пристроен к сараюшке, лопату и метлу, стряхнул с плеч прилипшие снежинки, очистил валенки от снега веничком, спрятанным на крыльце в углу, и вслед за женой вошел в дом.
— А давай-ка сала достанем, чего-то захотелось сальца с картошечкой.
— Ага, хватился, нету сала-то.
— Как нету?
— Ну, так на прошлой неделе закончилось. Это которое у нас было, а остальное у мамы лежит… забыл что ли?
Петр пригладил седой чуб, припоминая, как же это получилось, что сало вовремя не принесли.
— Забыл, Анюта, вот как есть запамятовал… чего же ты мне не напомнила?
— Сама только что обнаружила, стол в сенцах открыла – а там пусто. Да ладно… завтра забеги к матери, возьми шмат сала, добрый такой шмат возьми.
Сало у Прозоровых было отменное. И хоть теща никакой живности не держала давно, сало доверяли солить только ей. И так она умудрялась посолить в свои восемьдесят четыре года, что повара в ресторане могли позавидовать.
— Ну, нет, чего это я буду до завтра ждать, — Петр начал собираться, — забегу к тёщеньке за салом.
— Куда ты? Темно уже.
— Ну и что. Я недолго. И Петр вышел из натопленной избы, окунувшись в морозный воздух. Дым над крышами шел столбом. – К морозу, — подумал Петр, — рождественские жмут, — и он пошел на соседнюю улицу.
(художник Вячеслав Чердаков)
Снег поскрипывал под подшитыми валенками, собаки за воротами чужих домов тявкали для порядка. А воздух бодрил, мороз подстегивал и снег отливал от светящихся окон синевой.
Надо сказать, что теща у Петра Прозорова была человеком набожным. И хотя в деревне не было даже крохотной церквушки, Ефросинья Антиповна молилась усердно дома. И все посты соблюдала. По годам она была ровесницей века. Родилась в 1900 году, а нынче ей восемьдесят четыре исполнилось. Год 1984 – и 84 года.
Но бодрости ей не занимать. Невысокая, худощавая, немного сгорбленная, она была еще крепкой, старой закалки, сама управлялась по дому. Вот только хозяйство не держала, в том плане, что коровки у нее не было, только куры во дворе.
Но помогая детям, охотно солила, варила, пекла и угощала. Вот и сало получалось у нее отменное, хотя дочь Анна и сама проворной была.
Кладовка у Ефросиньи Антиповны просторная, как раз там и хранила сало. Зимой к тому же вместо холодильника.
Петр ткнулся в калитку – закрыто. Заперлась теща на все засовы. Пришлось обходить со стороны огорода. На крыльце уже намело снега, и Петр заодно смахнул его.
— Здорово, мать! Спишь что ли? – спросил Петр, когда старушка, кутаясь в шаль, открыла.
— Здравствуй, Петя. Так ночь уже.
— Какая ночь, вечер еще. Я чего пришел-то, сало у нас закончилось, там у тебя где-то было…
— А на кой тебе?
— Ну, ты мать даешь! Есть, конечно, как без сала-то…
Они вошли в небольшую комнату, где в углу стояла русская печка с лежанкой. Петр прислонил к ней ладони – теплая еще.
Ефросинья замялась, как-то неуверенно стянула с себя шаль и поправила гребенку на седеньких волосах.
— Петя, так пост же…
— Какой пост?
— Рождественский. Вот завтра праздник – завтра и можно.
— Не соблюдаем мы посты, ты же знаешь.
Теща вздохнула. – Петя, потерпи до завтра. Сама я вам сало принесу… а то ведь знаю тебя, сейчас придешь, в баньку сходишь и как загуляешь…
— Да что ты мать… я всего лишь сало забрать хочу.
Теща поджала губы. А надо сказать, что упрямства ей не занимать. И хотя никого из родных она не принуждала, даже не намекала на пост, в этот вечер вдруг заупрямилась. Или что сочельник, или сама боялась не удержаться и попробовать сальце… в общем, отказала она зятю.
— Петя, принесу я сама завтра. А нынче иди с Богом, пусть скоромное полежит, ничего с ним не сделается.
— Да ты что мать! Я сала хочу! Вот прямо сейчас желаю! И не собираюсь ждать.
— Чайку вон выпей с картохой…
— Сама с картохой чаевничай, — проворчал Петр и, хлопнув дверью, вышел. Теща поплелась следом и закрыла в сенях дверь на крючок.
— Помешалась совсем на своем празднике! Дался он ей. Нам-то какая разница, что праздник, что не праздник, — ворчал зять.
Он вышел в ограду и пошел к калитке. И как раз проходил мимо кладовки, которая пристроена к дому вместе с сенями. Так вот вход в кладовку только через сени, и в дом тоже через сени — так все устроено.
А здесь, с улицы, всего лишь окошко небольшое в кладовку. Петр остановился. Помнится, на днях, теща просила чурочки разобрать, а то до самого окошка навалены, весь проход в ограде загородили.
Петр глянул на кучу чурочек, что до самого окошечка. – А ведь окно это легко выставить, да и пролезть можно — сало-то в кладовке. – Такая мысль мелькнула у него.
От снега было светло, и все чурочки можно различить. И Петр принялся складывать их в другое место – под навес. И получилось это довольно быстро. Сложив все чурки, отогнул гвоздики и убрал стекло. Снял полушубок и протиснулся в окошечко. Ростом-то он высокий, а так-то худощав, так что получилось проникнуть в кладовку.
Включил фонарик, огляделся и присвистнул от удивления. Хоть и знал эту кладовку, но когда конкретно взглянешь… чего только там не было! Можно сравнить с пещерой Али-Бабы, только если эта пещера продуктовая.
Вот и у запасливой Ефросиньи Антиповны неприкосновенный запас года на три. В кадушке мука, там мешок сахара стоит у стеночки, там для кур припасено.
Петр наткнулся на сито, и оно грохнулось на пол, испугав его. Вспомнив, что теща уже плохо слышит, успокоился. И уже нащупал сало, как вдруг со спины что-то опустилось на него.
— Ах, ты, котища шкодливая! – Закричала теща. И голос такой взвинченный в тот момент, что от одного голоса можно забыть, как тебя зовут.
А потом еще раз ударила. Петр, прикрываясь, повернулся. – Ты чего мать? Я это!
— Вижу, что ты! – И давай она его хвостать веником, как будто пацана провинившегося учит. – Получай от тёщеньки!
— Да что же это такое, забодай тебя комар! Совсем уже рехнулась теща на своих постах!
Ефросинья опустила веник, запыхавшись. Первый раз такое за ее жизнь, чтобы на зятя руку поднять. И стоит она — худенькая, сгорбившись, и веником угрожает.
— Тьфу ты, отметелила меня как малолетнего. Раз уж жалко этого сала, тогда сама и ешь его!
— Да нечто я враг тебе? Вы же дети мои. Да не жалко мне, бери сколь хошь… Ну уж больно праздник завтра большой, хотела чтобы один вечерок потерпели.
Петр вышел, снова хлопнув дверью. А теща засеменила следом. И только у выставленного окошка остановился, вспомнив, что кладовку с такой дырой зимой оставлять нельзя.
— Ой, батюшки, а чурочки-то где? – ахнула Ефросинья.
— Вон твои чурочки под навесом, убрал их отсюда, сама же просила. – И он быстро поставил стекло на место, также закрепив гвоздиками.
— Петя, ты хоть чайку попей, — попросила теща, — работал-таки, чего же голодным тебя отпускать…
Петр уже остыл после тещиного веника, да и сама Ефросинья уже сожалела, что обрушила свой гнев на зятя. – И он вернулся в дом.
Ефросинья Антиповна налила чая, пододвинула сахарницу. – Погоди, я скоро.
Вышла и вернулась с куском сала, положив его на разделочную доску.
— Ты чего, мать? – спросил удивленный Петр.
— К чаю… отрежу маненько…
Петру стало неловко. Теща, и в самом деле, была набожным человеком, и всю жизнь молилась. Она и мужа своего вымолила, когда в Великую Отечественную на фронт ушел. Вернулся израненным, и прожил еще десять лет благодаря ей – своей жене Ефросинье. Молилась и травами лечила, как могла.
И вот сейчас, словно загладить вину перед зятем старается, скоромное в сочельник на стол поставила.
— Брось, мать, не надо, не голодный я, прихоть это у меня сегодня была.
— Ну, тогда возьми домой.
— Возьму. Но сало есть сегодня не стану. А завтра утром ждем тебя к завтраку.
Теща присела, поправила белый ситцевый платочек, улыбнулась.
— Да, мать, все как положено, завтра и стопочку налью тебе, — он подмигнул.
— Ой, да и ладно, ежели только самую малость, — смутилась Ефросинья.
— Чего так долго? – спросила Анна, когда Петр вернулся домой, — можно подумать, ты не на соседнюю улицу, а до райцентра пешком ходил.
— Да я там чурочки убрал, а то валялись кучей.
— Нашел время – ночью чурочки убирать!
— Ну, а что, праздник завтра, пусть теща порадуется.
Анна хотела отрезать сала, но Петр возразил: — Давай уж завтра, а то нынче сочельник…
— Не узнаю я тебя… а может ты уже принял? А то что-то странное с тобой творится!
— Даже не думал!
Рождественское утро выдалось морозным. В светлой дымке стояли дома, и снега снова намело до самой кромки забора. Петр выглянул в окно: — А снег-то у нас какой! Не зря сват говорит, что в городе такого снега нет, а у нас – хоть закусывай им.
Теща, как и обещала, пришла к завтраку. И теперь уже на столе и сало, и мясо, и пироги, и картошечка, запеченная в русской печи, и огурчики соленые.
Ефросинья хвалила вкусную снедь, а Петр поглядывал на нее, ожидая, что вот сейчас расскажет, как накануне веником его отлупила. Но Ефросинья – молчок. Даже намека не было. А только хвалила зятя — какой хороший зять ей достался. И особенно благодарила за чурочки, что в аккурат к празднику с дороги убрал.
А за окном была зима. Настоящая сибирская зима, когда снег переливается, поскрипывает, когда мороз щиплет и торопит прохожих, а в избе печка потрескивает дровами — и дома тепло. И на душе тепло.
