Я увидел её в ресторане… Даже не знаю, зачем сегодня зашёл туда, не собирался ведь, но на улице было промозгло, я решил пройтись пешком, шофёра отправил домой. На часах девять, мелкий снег вперемешку с дождём падает из тяжёлых, взъерошенных, как шерсть кролика, облаков. Я шёл по тротуару, то и дело поскальзываясь в своих модных, на тонкой подошве и с длинным мыском ботинках, руки покраснели от холода, нос как будто одеревенел. И тогда я решил заглянуть в одно местечко…
Ресторан «Альфонс», небольшой, уютный, в полуподвальном помещении старинного особняка, обставленный в стиле «дорого–богато», основательно и тяжеловесно, где всё: массивные столы для гостей, стулья, панели на стенах — сплошь из дерева, настоящего, с благородными разводами и следами от сучков, отполированного, поблескивающего в свете тусклых люстр, по стенам развешены картины, тоже настоящие, никаких репродукций.
В «Альфонс» ходили только «свои» — немногочисленные клиенты, знакомые с владельцем ещё по старым, перестроечным делам, вели себя тут тихо, культурно. Курили, ели жаркое или ягненка на вертеле, пили красное вино, вели пространные беседы шёпотом, потом, замерев, слушали Макса, местного музыканта–саксофониста.
Сакс плакал, тянул тоскливые ноты, унося душу вниз, в бездну вспомнившегося горя неразделённой любви, ушедших товарищей, неисполненной мечты.
Макс умел вывернуть нутро, довести особенно чувствительных до слёз, заставить закрыть глаза и унестись мыслями куда–то далеко назад, в свою молодость…
А потом, словно усмехнувшись, саксофон, да и Макс вместе с ним, взмывали ввысь, уподобляясь полёту легкого жаворонка. Посетители вздыхали, тайком или явно смахивали слёзы и, разлив по рюмкам тягучую, особым образом приготовленную настойку, улыбались. Их глаза светлели, руки сами собой начинали аплодировать, а потом всё затихало, гости снова шептались, а Макс уходил за дубовую дверь, где, как во времена старой, трактирной Москвы, так хорошо изученной Анной Аркадьевной, историком по профессии, для него был накрыт стол, не роскошно, но сытно и добротно, от души.
Максим Родионов был подобран и приведён Анной Аркадьевной в ресторанчик мужа одним февральским, звеняще–вьюжным вечером. Саксофон, золотой, сверкающий, в простом, дешёвом футляре был при нём, поэтому будущее парня было определено Аннушкой сразу.
— Он будет играть у нас! — строго сказала Анна Аркадьевна мужу.
— С чего вдруг? Наш интерьер не располагает к… — начал, было, Фёдор Михайлович, но жена не дала договорить.
— Посмотри на него! Внимательно посмотри, Федя! Ну! — шептала Анна, пока Макс мял в руках засаленную меховую шапку и переминался с ноги на ногу.
Фёдор Михайлович нацепил очки, медленным, как будто ленивым взглядом поднялся вверх от рваных, вымокших видимо ещё вчера, в слякоть, а теперь заскорузлых, покрывшихся белыми разводами от мороза кроссовок, пробежал по худым, точно рельсы, ногам, заметил, что одна чуть кривит в сторону, заваливаясь в колене дугой, дальше — по узким бёдрам вверх, к плечам, широким, но худощавым, опущенным…
— К свету выйди, лица не вижу, — хрипло сказал Фёдор Михайлович. — Анна, включи лампу.
Макс послушно сделал пару шагов вперед. Анна Аркадьевна благосклонно погладила его по плечу, щелкнула кнопкой на стене, замаскированной под медальон с цветами.
Фёдор Михайлович быстро рассмотрел лицо гостя, потом, скинув очки, отошел к окну и уставился в темноту. Там всегда было темно. Окно выходило наполовину в землю. От прохожих было видно только ноги, да и то на уровне подошв.
— Испытательный срок – месяц. Всё, идите, Максим. Жить негде? — скорее утвердительно сказал он.
Максим кивнул, отвёл взгляд.
— Ань, ну и что теперь? У нас поживёт? — поджал Фёдор губы. — Ты же этого хочешь? Ох, Аня, душу только рвать… Ну зачем?!
— Спасибо, Федь, спасибо… Надо так, хорошо же так…
Анна Аркадьевна всплакнула, подтолкнула нового работника к двери.
— Иди, иди, сейчас ключи дам, помоешься, отоспишься, поесть принесем тебе.
— Спасибо, — хрипло ответил Макс…
Ох, хотел бы я тогда видеть его лицо… Мой друг Макс, разгильдяй и бог в одном лице, падший на самое дно, затерявшийся там, копошащийся где–то в иле, играющий на своём саксофоне по вагонами и площадям, музыкант с дипломом, правда по классу фортепьяно, разочаровавшийся в жизни, себе, любви и грызущий ногти всякий раз, как вспоминает нашу молодость, Максим, проживший со мной в одной коммуналке с рождения, вдруг снова задышал, ожил, а заодно и его саксофон… Вот жук! Ха! Удачно же его встретила Анна Аркадьевна в тот короткий, хмурый февральский день. Он просто был похож на их с Фёдором сына… А я не мог найти своего Максимку года два, если не больше… Одна моя пожилая знакомая, Елена Денисовна, любила повторять, что каждому отведено своё, искать тебе не предназначенное – только время зря тратить. Видимо, Макс был передан от меня, его незадачливого товарища, в более надёжные, любящие руки, да и правильно…
В ресторане вообще все были «неслучайные» – официанты, повара, поставщики, уборщицы, гости… Все повязаны одной красной ленточкой, той, что ведёт куда–то вперед, а позади вьётся зигзагами, спутывается в клубок, иногда бурея, становясь жесткой, мрачной…
Но всё это в прошлом. Сейчас катимся по другим рельсам, дай–то Бог, чтобы в светлое будущее…
И у меня многое в прошлом. Его я предпочитаю завесить густым сигаретным дымком и накатить пару рюмок, чтобы не вспоминать…
Но вот этот вечер, пятница, я чертовски замёрз, идя от наших мастерских, заглянул в «Альфонс», а тут играет саксофон, Макс в красивом, (вот шельмец, умеет же выбрать), смокинге, стоит в центре зала, на него направлен луч прожектора, сакс опять плачет, тоскливо выбивает слезу из гостей, к столикам подходят официанты. Они не держат в руках блокноты, они всё запоминают наизусть, кивают и исчезают в полутьме…
Я снял дублёнку, кивнул музыканту, сел на своё любимое место под головой удивлённого лося, вытянул ноги и подозвал Матюшу.
Матвей, совсем молодой парнишка, подрабатывающий в «Альфонсе» для того, чтобы стать независимым от родителей и купить мотоцикл, наклонился ко мне.
— Как обычно? — спросил он.
— Точно. Только побыстрее и погорячее, если можно. Продрог я жутко…
Максим замолчал, ушёл перекусить, и тут в наш уютный, тёплый зал шагнуло моё прошлое… Аж дыхание перехватило. Я и не разглядел её сначала, а услышал в гардеробе голос… Её голос…
… Звенящий май, мы красим забор у школы. Я снял рубашку, поигрываю мышцами, девчонки пялятся на мой торс, и я счастлив. Рядом пыхтит Макс. Он не любит запах краски, то и дело убегает отдышаться. С третьего этажа школы, распахнув окошко, кричит на меня наша классная, Натусик, Наталья Андреевна. Она хочет, чтобы я надел рубашку обратно и не выделывался. Я подчиняюсь, бросаю кисть, иду вслед за Максом. Он принёс бидон кваса, манит, двигает бровями. В кармане его брюк я вижу пачку «Беломора», стащил у деда, видимо…
…Мы садимся на разогретые доски в укромном местечке, глотаем квас, чувствуя, как в живот просачивается холодная, щекочущая жидкость, потом, оглядевшись, закуриваем.
И тут я в первый раз увидел Машу… Тоже через сизый, вихрящийся дым, как и сегодня…
Машка шла по тротуару, косички легко, весело подпрыгивали за её спиной, она улыбалась, несла в руках букет ромашек.
— Ничё так, а? — подмигнул мне Макс.
Я пожал плечами.
— В нашу школу пришла, я видел, как документы приносили вчера. Отец какая–то шишка, мать – терапевт. В генеральском доме поселились. Мария Рожманова… Вся такая из себя… Эх… — Макс еще посмотрел на неё, потом махнул рукой, мол, не по нашим с тобой, Витька, эта девчонка зубам, задел бидон, тот опрокинулся…
Маша училась теперь в параллельном классе, жила в доме напротив и каждый вечер играла на фортепьяно… А я сидел на ветке старого дуба, слушал и смотрел на Машкину тень. Наконец–то эти окна ожили, засветились. Квартира на первом этаже большого дома с колоннами и каменной террасой, отгороженной от остального пространства выкрашенной в белый цвет балюстрадой, с атлантами и лепниной по верху пустовала где–то полгода. Прежние жильцы уехали ещё перед Новым годом, тепло прощались с соседями, но возвращаться не обещали. Окна, оставленные без штор, позволяли рассмотреть, как и что там внутри. Огромные комнаты, арки, обитые дорогими панелями стены, светлый паркет с ромбами и полосами… Мы иногда останавливались и глазели на столь пышное убранство даже при отсутствии мебели. Богато… Просторно…
Я, живший в коммуналке с раннего детства, даже представить себе не мог, что когда–то окажусь внутри этой квартиры. У нас был большой коридор, пять дверей, пять комнат, пять судеб, одна их них моя и моей матери, одна на двоих. Своего отца я не знаю, но мать говорила, что он умер от какой–то болезни сердца, похоронен под Звенигородом…
Мать много работала. Я, по сути, был предоставлен сам себе, хулиганил, портил имущество, потом усердно чинил его. Лет в десять мать застала меня, когда я стучал молотком по полу, найдя в сарае гвозди и забив их все до единого в старый паркет. Теперь ни одна досочка не выскакивала, не скрипела.
Тогда мама отвела меня к соседу, совсем старенькому дяде Игнатию, положила ему на стол скомканную бумажку, «за обучение сына», и попросила, если есть такая возможность, пока я не разбабахал весь дом, обучить меня безобидному искусству краснодеревщика. Дядя Игнатий был в этом большой профессионал, хвастал иногда, что в генеральском доме стоят его работы, и века еще простоят, всех переживут.
Почесав сначала свой затылок, а потом и мой, сосед вынул из–под кровати чемоданчик со стамесками, велел мне сесть поближе к лампе, достал досочку и принялся неторопливо объяснять, что к чему, как сделать впадинку, как лист вырезать, как круглую ложбинку, как видеть в дереве рисунок прежде, чем тот появится в натуральном виде, учил чувствовать, как поддаётся дерево слой за слоем.
— Не спеши! — одергивал он меня, вырывал из рук стамеску, качал головой. — Стружки каждый снимать может, наука небольшая, а ты приглядись сначала! Куда ж поперек узора лепишь?! Всё надо обдумать, всё рассчитать…
Я учился с удовольствием. Даже Максим, который таскался с нотами в музыкальную школу и очень гордился тем, что различает ритмы и такты, иногда застывал у моего стола, теперь вечно усыпанного стружкой, наблюдал, шевелил пальцами, будто помогая моей руке выводить узор. Мама была права, дядя Игнатий нуждался в таком ученике, как я, а я в таком учителе. Мы сработались. Больше в доме я не хулиганил. С тех пор я люблю запах дерева, стружку на коленях, занозы даже люблю, потому что они живые, они невиновные, мы их сами вынуждаем в нас лезть…
В школе же я дергал девчонок за косички, лазил по пожарным лестницам, просто так, на спор, а потом лежал в больнице с пробитой головой, потому что лестница оказалась проржавевшей, а моя голова слишком мягкой… Я рвал штаны и мызгал рубашки, мать любил безумно, хотя ей и было часто стыдно за мои двойки, а мне стыдно за то, что через каждые недели три она срывалась и пила. Что–то постоянно её угнетало, она могла долго сидеть у лампы, смотреть в одну точку, вздыхать, а потом вынимать из буфета чекушку и пить в одиночестве. Меня она хлестала по рукам и заклинала не притрагиваться к спирту, я ей клятвенно обещал, что так оно и будет…
Когда я рассказал матери, что новенькая Маша пригласила меня к себе в гости, мама удивилась.
— Чего? — отставив кастрюлю с кашей, обернулась она, впервые за долгое время обратив внимание на мою болтовню. — Из генеральского дома? Это те, что новые жильцы?
— Да. Ну ты не переживай, ма. Я сам всё поглажу, рубашку, брюки чистые надену. Ты не думай, я просто сказал, чтоб…
— А по какому случаю, Вить? — спросила она. Милая, маленькая моя мама. Она была похожа на мышку, юркую, коротко стриженную, ласковую мышку, которая билась, билась в этой жизни, улыбалась мне, а в глазах такая тоска… Я не знаю, что произошло у них с отцом, но я уверен, что он сделал маме очень больно… Ненавижу его…
В свои сорок два года я нашёл его могилу. Я стоял тогда над этим проржавевшим крестиком, смотрел на надпись… И злился… Кто–то чужой ухаживал за могилой. Больше я под Звенигород не ездил…
Но вернемся к моему гостеванию у Марии Рожмановой.
— У неё день рождения, — дожёвывая хлеб, сообщил я.
— Ох, тогда подарок надо… — испуганно прошептала мама. — А у нас пока… Хотя… Вот деньги, возьми, купи цветы. Не смей рвать с газона, купи, понял?
— Обещаю. Но у меня кроме цветов еще кое–что будет! — загадочно подмигнул я и показал на накрытый газетой стол.
Мама пожала плечами…
И вот я уже стою перед дверью Машиной квартиры, в руках букет и подарок, завернутый в бумагу. Маша быстро сдружилась с ребятами, поэтому сегодня у неё было много гостей. Я долго жал на звонок, наконец именинница открыла…
Она была в таком красивом платье… Моя мама носила костюмы из какой–то грубой ткани, а летом – ситцевые сарафаны и халатики…Маша и её мама же одевались по–другому. Я замер на пороге, потом, вальяжно пройдя в прихожую, сунул в руки имениннице букет и свой подарок.
— Что это? А? Ну? Витька, скажи! — она стала развязывать бечёвку, разорвала обёртку. — Что это?
— Ну деревяшка… — протянул я.
Я преподнёс Маше небольшое панно – цветы на поляне, несколько ромашек, колокольчики и пчела. Вообще–то я делал это для мамы, но раз уж такое дело…
Маша провела рукой по впадинкам у лепестков, улыбнулась, заметив пчелу.
— Сам сделал? — спросила она.
Я кивнул. Именинница поблагодарила, пригласила всех к столу…
С тех пор мы часто были вместе. Машке было со мной интересно, мы ели мороженое, гуляли, купались в Москве–реке. Вечером я наблюдал, сидя на табуретке, как Маша занимается на фортепьяно. Она перебирала пальцами клавиши, играя что–то красивое и трогательное. А потом встревала её мать, Валерия Петровна.
— Сядь прямо, Маша! Ну как ты держишься?! Витя, а тебе не надо домой? Мать уже пришла с работы? Ищет тебя наверное… Пора, Виктор, Марии надо заниматься!
Её мать меня не любила. Я был «не их круга», не умел, не знал, не ведал, читал исключительно то, что меня интересовало, не вздыхал над полотнами великих художников. Я не угадывал композиторов по первому такту, моя мать не так изысканно одевалась и вечерами сильно кашляла, выйдя во двор. Валерии Петровне это не нравилось, она задергивала шторы и выключала свет в гостиной, чтобы не видеть мою маму. Валерия всегда с неохотой соглашалась, чтобы я навещал её дочь, когда та болеет, чтобы она занималась со мной алгеброй или иностранным. Я не умел поддержать умных, философских бесед, а только, на радость Машкиной бабушке, играл на гитаре её любимую песню «Зорька алая».
«Зорька алая, зорька алая, губы алые…» — пела низким, мягким голосом баба Лена, Елена Денисовна, а я, взяв в руки инструмент, путал аккорды, хмурился, но баба Лена улыбалась, смеялась рядом Маша, играла на своих фортепьянах, и мир казался мне в этот миг безумно светлым и красивым. Обе эти женщины – бабушка Лена, Маша – они были чудом расчудесным, каждая по–своему.
Валерия Петровна, часто бывающая дома и якобы работающая над каким–то научным трудом, ругалась на нас, захлопывала створки дверей в свой кабинет, строго глядела на бабу Лену. Мне кажется, Валерия презирала Елену Денисовну за простоту, деревенские повадки, привычку вытирать губы рукой, эти вот песни. Но мне тогда было всё равно, главное, что я с Машкой…
— Ну, Маш, и правда, пора мне! — я вставал наконец, поняв, что задержался в гостях, брал с полки кепку, надевал ботинки, прощался с Машей, кивал её матери. Потом слышал за спиной «До свидания, Витенька, маме привет. Может, все же варенья возьмешь? Я тридцать банок накрутила, малинового… Кашляет она сильно, надо витамины! Возьми!» Елена Денисовна, несмотря на протесты сует мне в руки трёхлитровую банку с вареньем, крестит меня. Смешно… Эта женщина всегда так смотрит на меня, как будто у нас с ней какая–то тайна… И она права. Эта тайна — Маша…
Дома мать отругала меня тогда за принесённый от Рожмановых подарок, за поздний визит, за то, что спалил картошку, а заодно и кастрюлю, забыв выключить газ… Мать не любит, когда её жалеют, она не любит ласки, стесняется её, сразу выставляет колючки, мол, нечего нас жалеть, на себя смотрите!.. Я знаю, это из–за моего отца, но поделать ничего не могу…
Маму уволили, когда я был в восьмом. Она нашла где–то работу учетчицей на складе, стала чаще выпивать, переживала, ругала сама себя и так по кругу.
Я отучился, получил, аттестат об основном общем образовании, пошёл работать учеником токаря, занялся боксом, начал покуривать, хотя получал за это от своего мастера. Но я так взрослел, мне так было надо. Всегда самый маленький в классе по росту, я был самым задиристым и хулиганил чаще остальных, доказывая, что хоть ростом не вышел, но уродился прытью и отвагой…
А Маша всё хорошела. Играла на фортепьяно, училась на «отлично», в её квартире было всё также интересно и немного строго. Я иногда приносил ей свои поделки – выточенные деревянные пейзажики, животных. Маша хвалила меня.
— У тебя талант, Витя, это надо развивать, надо тебе к художникам, скульпторам, надо в искусство! — жарко говорила она, а мне так хотелось прижать её к себе и научиться другому великому мастерству…
Маша была первой девчонкой, с которой я целовался по–настоящему, серьезно, так, что трудно остановиться, так, что в висках стучит и перед закрытыми глазами вспыхивают жёлтые огоньки.
Машка гуляла со мной, мы ездили в Парк Горького кататься на лодке. Я запомнил одну нашу с ней прогулку. Пруд, над ним цветут старые, высоченные черёмуховые деревья. Ветер рвёт с них лепестки, и те летят, приземляясь на воду белыми лодочками. Целые флотилии, гонимые ветром, движутся к противоположному берегу, некоторые лодочки–лепестки, намокнув, тонут, другие, крепкие, толстостенные, плывут дальше. Так будет и с нашими жизнями совсем скоро, кто–то уйдёт на дно, не в силах справиться с накатившими переменами, а кто–то поплывёт дальше, крепко держа в руках штурвал…
Когда ветер был особенно сильный, черемухи взмахивали своими белыми руками, и душистая осыпь вихрилась над берегом, путаясь в волосах Маруси, оседая на её худенькие, становящиеся похожими на взрослые, плечи, грудь, на голые, выглядывающие из–под юбочки коленки.
— Я люблю тебя, Маша, — сказал я тогда. Глупо, смешно, ну какая любовь у нас, малолеток… Но я тогда чувствовал, что хочу, чтобы она это всё знала.
Маруся, улыбнувшись и подставив мне для поцелуя свои губы, ничего не ответила…
После того вечера я долго не мог успокоиться, всё ходил по ночному городу. Мать тогда отдыхала в санатории, ей дали в поликлинике путёвку, отправили лечить легкие, я был предоставлен сам себе, маялся переполнявшими чувствами, а потом, сев за стол, нашёл толстый кусок деревянного чурбачка, сделал набросок и взял в руки инструмент. Древесина, податливая, в меру влажная, отдавала мне себя целиком. Машин профиль вышел удачно, даже улыбка получилась хорошо, а вот с волосами надо было поработать, Да и с черемуховыми деревьями на фоне тоже… Я лег тогда в пятом часу, долго ворочался, так и не уснул и пошёл на работу…
Текло время, Валерия Петровна всё больше оберегала Машу от моих уже недвусмысленных взглядов. Она как будто боялась, что в свой следующий приход к ним я сделаю Машке предложение, и мы укатим в туманную даль, родим детей, Машка растолстеет и забудет, как играть на фортепьяно.
Маруся стала нервной, строгой.
— Ты чего? Вся как струна! — удивлялся я.
— Родители опять ссорятся. Постоянно ссорятся… — жаловалась она.
Как–то я стал невольным свидетелем этих споров. Они тогда собирались к кому–то в гости, Машина мать ехать не хотела, говорила, что надоело ей изображать счастливую супругу, упрекала мужа, мол, он ни на что не годен, кричала, что она сама тащит всю семью, следит за хозяйством, за Машиным образованием, за тем, чтобы в доме появлялись умные, достойные люди. Валерия Петровна говорила, что устала, что замуж она выходила не для того, чтобы играть на публике удачный брак, а дома спать в холодной постели. Она во всем видела подвох, ревновала мужа, переиначивала его слова, трактуя их себе во вред, придиралась, ерничала. В поликлинику она так и не устроилась, профессия врача томилась в ней, не имея должного выхода. Вокруг были больные, сотни, например, моя мать, только вот уровень их был не тот, а место в хорошей клинике Валерии только обещали, вот она и злилась…
Окно их комнаты, когда я услышал очередную ссору, было открыто. Через щель между тяжёлыми портьерами я даже видел лицо Валерии Петровны с собранными в тугие, тонкие красные нити губами, раскрывшимися от тяжёлого дыхания ноздрями. Сам её нос в профиль пошёл как–то крючком, напоминая клюв стервятника…
Мастера на заводе шутили меж собой, что, если хочешь увидеть свою девчонку через много лет, посмотри на её мать. Я не хотел, чтобы Маша становилась такой…
В тот день, о котором я буду жалеть всю свою жизнь, Маша потянула меня гулять, уговорила собраться и поехать за город, укатить на электричке, есть в лесу землянику, собирать грибы и целоваться, прислонившись к стволу какого–нибудь могучего дуба.
— Вить, сбегай, купи мне… Вот деньги… — уставшая и бледная, моя мама протянула мне бумажки. Я знал, что нужно купить, но во–первых не хотел, чтобы мать опять пила, а во–вторых опаздывал на электричку. Маша ждала меня у подъезда своего дома, нервничает.
— Мам, не могу, потом. Ты пойди, погуляй, погода какая хорошая! — отвернулся я.
— Сходи, сынок, ну пожалуйста! Надо мне, ради профилактики…
Мать проследила за моим взглядом, увидела переминающуюся с ноги на ногу Марусю, скривилась.
— А ты зря с ней, Витя. Она…
Мама не договорила, закашлялась, а я не стал ждать, схватил рюкзак и, уже открыв дверь, услышал:
— Витя, не уезжай сегодня, а?.. Ну останься, сходим вместе погулять, поговорим… Хочется мне с тобой побыть…
Я почувствовал что–то, испуганно обернулся, но потом услышал, как Машка поёт во дворе. Внутри всё застучало, будто молоточками по железу. Пора! Пора! Маруся ждёт!
Я обещал погулять с матерью завтра, выскочил в коридор и захлопнул дверь…
Мы тогда с Машей заблудились в лесу, потом вышли к пруду, там, на высоченной ветке была привязана на длинной веревке палка. Деревенские мальчишки сделали себе тарзанку. Мы тоже испробовали её…
Я вернулся домой только в десятом часу. В нашей с мамой комнате не было света, окошко было зашторено и закрыто несмотря на жару.
Мама умерла дома, на кровати. Она перепутала спирт и стеклянный сосуд с уксусом…
Я стоял во дворе нашего дома, ко мне подходили соседи, что–то говорили, клали руки на плечо, а я просто стоял и смотрел на высаженный матерью в палисаднике кустик герани. Красные, огромные гроздья цветов осыпали растение. Намокшие от недавнего дождя, они клонили веточки к земле и словно плакали вместе со мной…
Она хотела выпить, а я не принёс ничего, уехал, поддавшись своему плотскому желанию. Мама хотела поговорить, а я не послушал, она просила принести ей «опохмелиться», я не стал. А теперь её нет… Я винил себя. Боже, как же было больно…
Мне хотелось, чтобы Маша была сейчас рядом, чтобы просто сидела, дышала, чтобы я чувствовал легкий аромат её духов, мог дотянуться до неё рукой…
Я, было, позвонил в их квартиру, но отец Маруси сказал, что уже поздно, и если я не перестану их беспокоить, то вызовет милицию…
Я выбежал на улицу, быстро пошёл по тротуару, скрежеща зубами. Потом почувствовал, что меня кто–то хватает за плечо, развернулся, дал кулаком по чьей–то физиономии. Это был Максим. Из разбитого носа его потекла кровь, мне стало стыдно, я сел прямо на асфальт и заплакал. Боже! Я не плакал так давно, благодаря матери мне было всегда весело и хорошо, я и забыл, как это, когда горячие слёзы катятся по щекам и мешают смотреть вперед.
— Извини… — промямлил я, скривившись и вытирая рукавом глаза. — Я не знал, что это ты…
— Ничего, — Макс вздохнул, вынул из кармана носовой платок, приложил к носу. — Соседи меня за тобой послали, сказали, чтоб приглядывал.
— Понятно. Ты поможешь мне? — глухо, сидя на земле и зажав голову руками, спросил я. — Ну… Маму… Похор… Я никогда никого не хоронил, я не умею, я не знаю, как и что…
— Да, Вить. Всё сделаем.
На похороны пришла баба Лена. Она, перекрестив гроб, прочитала какие–то молитвы, хотя моя мать была заядлой атеисткой, потом, постояв и помолчав, обернулась ко мне и сказала, что если что–то будет нужно, всегда к ней приходить…
Маша почему–то со дня смерти моей матери меня избегала, на улице сразу уходила будто по делам, а потом и вовсе уехала к каким–то родственникам…
Я маялся от всего, что видел вокруг, не мог ночевать дома, кантовался в комнате Макса, а потом нас с ним забрали в армию. Я уезжал, меня провожала баба Лена, друзья, девчонки из бывшего класса. У автобуса, который увозил нас куда–то в будущее, толпились люди, а вот Машки не было. Мать ей ничего не сказала, сочтя мои проводы чем–то вульгарным. Я благодарен Максиму, что он тогда сделал вид, что так и надо, что Маруся и не должна была прибежать к месту сбора… В толпе, мне просто показалось, стояла моя мама, она махала мне рукой, я подмигнул ей. Она–то пришла меня проводить…
…Служба меня подтянула, закалила, сделала немного жестче, я перестал умиляться плывущим по воде черёмуховым лепесткам, крутил на перекладине «солнышко», закрытыми глазами собирал и разбирал автомат и писал Машке письма. Она отвечала вяло, как–то через раз, потом и вовсе пропала куда–то. А меня, наоборот, одолевали мысли о ней, всей, целиком, с косами, маленькой грудью, тонкими кистями рук, подтянутыми икрами и веснушками на носу. Это было физическое, больно теснившееся во мне, не дающее спать, кружащее в голове мыслями и фантазиями… Я пытался выгнать из себя эти чувства упражнениями, в любую погоду с разрешения командира бегал до изнеможения, даже победил в соревнованиях между взводами, но это помогало ненадолго.
«Зорька алая, зорька алая, губы алые…» — звучал в моей голове голос Елены Денисовны, и плыли образы, от которых краснели щёки и гулко стучало в горле сердце…
— Разрешите мне в увольнительную, домой съездить надо, по важному делу! — вытянулся я перед командиром.
— Домой? Что–то стряслось?
— Нет, то есть… Ну тут личное, я бы не хотел…
— Ладно, суток хватит на твоё личное? — покачал головой командир.
Я кивнул…
— Маш, привет… — я, растерянный, стоял в их прихожей, смотрел на девушку в белом, красивом платье, в фате и белых туфлях.
За невестой, гордо выпрямив спину и тоже принарядившись, стояла её мама. Отец, нервно дёргая галстук, ходил туда–сюда по комнате, стуча по паркету каблуками ботинок.
— Виктор, вам тут не место, — сказала наконец Марусина мама. — У нас сегодня торжество, не стоит лезть со своими проблемами. Маша и так волнуется! Если вам что–то надо, например деньги, мы можем помочь, но приходите дня через два, сегодня…
Маша, моя юная, светлая, веселая Маша отвела глаза, стянула с головы фату, бросила её на пол и ушла к себе. Но я же не хотел, чтобы она расстраивалась, мне просто нужно было с ней поговорить, вернуть прошлое…
Маша так и не вышла из комнаты, пока я не хлопнул дверью, сбегая по лестнице вниз…
Я убежал, не замечая сгрудившихся у подъезда Машиных друзей, сигналящих машин, цветов и криков.
Я видел свадебные машины, но всё было как в тумане, я плохо помню тот день, а особенно плохо Машино лицо в салоне серой «Волги», когда они с мужем уезжали расписываться. Не помню его до мельчайших подробностей, до каждой веснушки… Не помню. Маша предала меня, или я нафантазировал себе что–то, а она ничего не обещала? Но ради неё я тогда уехал, а мама осталась… Теперь мамы нет, и Маши тоже нет. Все не мои теперь.
В тот же вечер я сжёг выточенный из дерева Машин портрет. Ни к чему он теперь, пусть пеплом летит над их домом, квартирой, существованием!..
Потом моя жизнь текла сумбурно, спутанно. Армия, дембель, старая комната. Я бросил токарный станок, бросил своё увлечение деревянными поделками. Идя как–то по улице, увидел объявление, что на Шаболовку требуется помощник звукооператора. Пришёл, наплел, что всё умею, меня взяли. Это было интересно – новые люди, студии, записи, программы, передачи…
Там я познакомился с Катей. Екатерина была на шесть лет старше меня, красивая и очень страстная. Она научила меня любви, но той лишь, какая рождается по земной похоти. Нам было хорошо вместе, я топил в этом хаотичном чувстве воспоминания о Маше. Иногда называл Катю её именем, но Катька не обижалась.
— У всех есть прошлое, оно иногда выворачивается наружу, а потом снова прячется, — любила говорить Катя, угощая меня из рук спелой вишней, а потом, прильнув к моей груди, целовала, целовала, целовала…
Я не любил Екатерину. Она мне нравилась, была доступна, интересна, хороша в постели, но не более. Она не играла на фортепьяно, не смеялась, запрокидывая голову назад, не умела, как Маруся, смешно пародировать разных людей. Её не хотелось воплотить в дереве, она не дотянулась до моей души. Да и была замужем, чего вообще не скрывала.
— Витя, какая разница, кто первым окольцевал меня? — шептала она, лежа рядом со мной под одеялом. — Ну он есть и есть, он муж. Мы давно охладели друг к другу. А ты – другое дело. С тобой легко, приятно, ты не требуешь чего–то сверх того, что получаешь.
— Почему у вас нет детей? — спросил я. — Вам надо завести ребёнка, это будет новый старт.
— Мой муж не может иметь детей, — закурив, сказала она, будто сообщила о банальной ангине. — Неизлечимо это. Ну и что мне теперь, бросить его?
— Не знаю… — опешил я.
— А вот не знаешь, так и не говори! — засмеялась она, упала рядом со мной, прожгла сигаретой в пододеяльнике черную дырочку. — Вообще не говори. У нас с тобой это не главное!..
Максим не одобрял моих отношений с Катей, презрительно называл её вульгарными, пошлыми словами, однажды даже схлопотал от меня за это. Он был прав, но я не хотел по–другому, мне тогда казалось, что Маша – единственная, кого я любил. Остальные – лишь суррогат, плохенький, мимолётный. Настоящей любви у меня уже все равно не будет, так что терять время, жить изгоем, если барышни так и падают тебе в руки и постель?! Катя понимала меня, когда я рассказывал про мать, утешала, уверяла, что я не виноват. Мне это было нужно.
А Маша – она была во снах, мечтах, в трясине воспоминаний. Я сам пестовал эти роения бесплотных фантазий, подкармливал их, вздыхал…
Катя исчезла с радаров моей жизни как–то вдруг, внезапно. Даже с работы уволилась. Я не понимал, что случилось, пока в кулуарах не услышал, что Катерина наконец забеременела… От бесплодного мужа…
У них родилась дочка. Я один раз видел её, мою дочь. Её назвали Татьяной, она родилась 25 января. Катя позвонила мне, попросила больше не появляться в её жизни.
— Ты же сам говорил, Витя, нам с мужем нужен старт… Таня нас снова объединила, я очень дорожу тем, что было между нами, Витька, но…
— Да не вопрос, Кать, — кивнул я. — Ну хоть один раз дочку я могу увидеть? — Я был немного растерян.
— Не надо, правда… Ни к чему. Не твоя она, наша с мужем.
Катя положила трубку. Потом я узнал, что они уехали куда–то в Сибирь…
Я уволился из телестудии, подался опять во фрезеровщики, Максим выучился на машиниста, гонял поезда по метро, звал меня к себе. Однажды, уговорив начальство, даже прокатил меня в кабине. Я тогда стоял и смотрел вперед, на узкий, точно чулок, тоннель, на мелькающие впереди огни, чувствовал, как покачивается поезд, мне стало неприятно, будто нас заглатывает какой–то змей. Нет, подземная жизнь – это не моё…
Когда выехали на станцию, среди ожидающих пассажиров я увидел Машу.
Я, не слушая Макса, ринулся к ней, громко окликнул. Она растерянно обернулась. Я вскинул руку, толпа сносила меня внутрь вагона, но я прорвался к Марусе, встал рядом с ней, держась на поручень. Я улыбался глупой, счастливой улыбкой, она же, вытянув губы в линеечку, пожала плечами:
— Привет! — прошептал я ей на ухо.
— Здравствуй, Витя. Ты здесь откуда?
— Я? Макс машинист, пригласил посмотреть метро, а я увидел тебя, ну и вот…
— И что теперь? Я должна броситься к тебе на шею? — усмехнулась Маша.
— Ты не рада меня видеть? Маш, просто столько лет не разговаривали… Как ты? — смутился немного я.
— Я? Нормально. Как все. Знаешь, а с какого перепуга я вообще должна с тобой разговаривать?! — вдруг зашипела она мне на ухо. — Ты даже не попытался отговорить меня от замужества, ты не поздравил, не сказал, как тебе жаль! Я думала, что ты решишься, будешь самцом, завоевателем, что, увидев меня в платье, сделаешь решительный шаг, а ты… Ты сломал мою жизнь, Витя! — вдруг уверенно бросила она уже громче. — Я из–за тебя вынуждена жить с человеком, которого не люблю!
Она ещё что–то шептала про то, что я вовсе не мужчина, что не способен сам строить свою судьбу, что…
— Маш, тогда умерла моя мама… Ты забыла? Я вообще мало что соображал! — наконец, схватив Машу за руку, ответил я. — Я пришёл к тебе, потому что мне было плохо, я думал, ты поможешь…
— Ну и мужик! — усмехнулась она, а потом потащила меня вон из вагона, на улицу. Мы бежали по эскалатору вверх, задевая стоящих пассажиров, запыхались, ноги гудели и сводило бёдра, но мы не замечали этого. Потом мы целовались в какой–то подворотне, забыв обо всём.
Было холодно, я привёл Машу к себе, хотел напоить чаем, но ей не нужен был ни чай, ни конфеты, она, как вампир, допивала меня до конца, до изнеможения… А утром, даже не попрощавшись, ушла…
«Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла бы к другому…» — вспомнил я Есенина. Его любила читать вслух мама…
Я жил в эйфории тогда недели две, всё думал, Машка придёт снова, но её не было. Я немного поостыл.
А дальше огромным шаром подмяли под себя всех нас перемены.
На заводе не платили, у меня были, конечно, отложены деньги, но их осталось немного. Другие ребята, как я слышал, стали ворочать какие–то дела, организовывать свои мелкие «бизнесы», где–то что–то покупали, продавали, всё тайком, нелегально. На полках в магазинах стало пустовато, мир крутился теперь как будто в обратную сторону, и разбрасывал нас, людей, в космическую черноту.
Я халтурил, чинил сантехнику в квартирах, помогал с переездами, таская мебель, зарабатывал понемногу, но купить на эти деньги было особо нечего.
Однажды позвонил Максим, переехавший из нашей коммуналки два года назад в однушку. У него тоже было туго с деньгами, но с идеями – хоть лопатой загребай.
Как нам обогатиться, он придумывал на дню раз по сто, последней затеей было начать свой бизнес, используя мои навыки краснодеревщика. Он уверял, что обязательно найдутся люди, готовые купить всякую ерунду, которую я за пару вечеров выскребу из бездушного куска полена, как папа Карло своего сыночка.
— Верное дело, Витька! Ну не землю же теперь есть! А будут деньги, будет возможность и жить нормально! Приоденемся с тобой, на людей станем похожи! Бери реставрационные работы, сейчас старьё всякое поперло, что ещё в войну делали, авось выкрутимся!
Я бы никогда не втянулся в это, но к тому времени меня уволили, и устроиться на новую работу было непросто, везде шли сокращения.
Завертелось у нас. На выходных мы рыскали по известным мне местам, добывали хорошие кусочки дерева, потом я клепал свои побрякушки, панно,
подвески, четки и амулеты, по очереди ходили в разнорабочих – где что разгрузить, где что покрасить или отмыть… Накопив достаточное количество безделушек, Макс успешно сбывал это всё на рынках, уверяя, что амулеты и четки намоленные, от нечистой силы самое то.
Тонким ручейком поплыли к нам деньги, небольшие, но, как говорится, копейка рубль бережёт. Купили мы себе с Максом джинсы хорошие, курточки, одежду всякую, магнитофон присматривали, но цены кусались… Потихоньку нашими общими усилиями у нас начал складываться капиталец. Скоро я выпросил у знакомого мастера станочек, установил его в гараже Максима, свистел и скрежетал, выпиливая всё ту же ерунду.
А потом к нам пришли злые люди, постучались прямо в этот гараж, нас с Максом погрузили в свой фургон, а гаражик с полками, на которых ровными стопочками лежали сделанные мной товары, спалили. От него осталась только железная, развороченная коробка…
Нас долго везли куда–то. Нам даже рты не завязали, мы могли кричать, но, видимо, в той глуши, куда нас вывозили, никто бы все равно не помог…
— Макс, ты вообще знаешь, кто они? Что происходит? — задыхаясь от боли в животе, потому что до увоза нас сильно избили, спросил я.
— Они хотели часть дохода. Я отказался. Это вроде называется «крыша». Они предлагали стать нашими покровителями, но им тогда пришлось бы отдавать половину денег. Я не прогнулся… Ну какая половина, если мы сами едва на ноги встаём?!
Я кряхтел, стараясь улечься поудобнее, хотелось вытянуть ноги, но те, туго перевязанные веревками, скрючились, да так и застыли.
— Почему ты не посоветовался со мной? — спросил я наконец. — Может, стоило принять предложение этих милых ребят? А теперь уже поздно, наверное…
— Ими управляет один человек, с которым, я думаю, нам не стоит иметь дело, — промямлил Макс, скрежеща зубами. У него была сломана нога, я видел, как распухло бедро и давит изнутри на джинсы.
— Кто?
— Муж твоей Рожмановой. Забавно, да? Она ему рассказала, что есть такие люди, как мы, что, мол, заработок можно получить… Ну вот он и решил к рукам все прибрать. Марусе, дескать, на шубку не хватает…
Я замолчал. Забавно то, что я сам рассказал ей про наше с Максимом дело, когда недели три назад встретил на автобусной остановке. Она была такая красивая, смелая, даже дерзкая, она ластилась ко мне, позволяя целовать себя даже на глазах у других. Поманила, я пошёл, ничего не мог с собой поделать. Тогда я Маше рассказал про наш бизнес. Она слушала, не перебивала, даже хвалила меня, а я, как телок, наивно выболтал ей всё…
— Ты молодец, Витенька, ты дело свое начинаешь, а я… Пустота… Ну кому нужен инженер –конструктор?! Кому?! Всё разваливается, всё…
Я жалел её, уговаривал не расстраиваться, а внутри всё гремело, как когда–то в юности. Я даже дал ей денег из наших общих с Максом запасов, отложенных на покупку фурнитуры… Это было глупо…
И вот теперь, узнав, что Машин муж решил покончить с нашим бизнесом, наступить ему на горло, а заодно и нам, и она, Маша, меня предала, мне стало противно. Гадко было вспоминать о том, как встретились в метро, как я щенком послушным ходил за ней, как… Если бы я тогда, несколько лет назад я не поехал с Машкой гулять, остался бы с матерью, всё бы было по–другому!..
… — Вытаскивайте! — фургон остановился, открылись дверцы, нас выволокли на мокрую землю, пахнущую торфом и сероводородом.
— Юрик, развязать их? — спросил кто–то у рослого, квадратного мужчины, стоящего чуть в стороне и разминающего плечи.
— Ну… Ладно, дадим шанс. Хотя тут такое место, что…
С нас стянули веревки, велели встать на ноги. Вокруг клубился туман, под ногами хлюпало, то тут, то там из черной жижи торчали кочки с волосинками осоки.
Макс еле стоял, кряхтя и охая. Я велел ему опереться на меня.
— Извини, это я во всем виноват. Маше я рассказал про нас… — прошептал я, чувствуя, как намокла от пота рубашка Максима, как он мелко дрожит.
— Да ладно, видимо, просто плохие из нас дельцы, Витёк. А Маша твоя ещё та…
Но он не договорил, потому что вокруг нас стала маленькими фонтанчиками взрываться земля.
Амбалы Юрия, вытащив оружие, палили в нас и смеялись, глядя, как я, улепётывая, тащу на себе Макса, перепрыгиваю козликом через лужи, проваливаюсь по щиколотку в воду и размахиваю руками. Макс, как мог, помогал мне. Это, видимо, было такое развлечение – гнать нас к середине топи. Не хочешь бежать – тебя застрелят, а убежишь – попадёшь в самый котлован болота…
Нас спас какой–то дед. Он стал палить из своего ружья с другой стороны. Мы с Максом залегли, притаились, а когда услышали, что фургон уехал, стали кричать, чтобы нам помогли.
Дед, поорав нам ещё, чтобы бросали оружие, и поверив наконец, что мы не опасны, сказал, чтобы мы шагали влево, по кромке болота. Я потащил Макса за собой, но оступился, провалился по грудь в холодную, темную воду и увлёк за собой друга. Максим упал вниз головой, забулькал, стал брыкаться. Чем больше мы двигались, тем ниже опускались…
Я нащупал Максову руку, потянул наверх. Максим слабо дернулся, показалась над водой его голова. И тут мне стало по–настоящему страшно. Нас никто не спасёт, мы тут умрём, захлебнёмся…
Я вспомнил, как мы с Машей прыгали с самодельной тарзанки в пруд. Все шло хорошо, пока вдруг Маруся, погрузившись под воду, пропала. Я помню то чувство страха за неё, противное оцепенение, которое, казалось, длилось вечность, потом я бросился в воду, стал нырять, а когда очередной раз вынырнул, чтобы набрать воздуха, Маша спокойно сидела на берегу и смеялась.
— Ну что ты, я же просто пошутила! — заливалась она, запрокидывая голову…Я тогда долго дулся на её шутку, потом простил. Я всё Машке прощал… Она не понимала, что такое настоящая любовь, поэтому вот так шутила.
А Макс не шутит, он и правда нахлебался воды…
Нас всё же вытащили. Тот самый дед, услышав мои крики, подполз к нам, протянул ружьё, я ухватился за него, стал подтягиваться, таща Максима…
Потом мы с другом долго провалялись в больнице — Максим по поводу возможной ампутации гноящейся ноги, я с воспалением легких.
Тогда я много чего передумал, я возненавидел Машу, жалел о каждой минуте, которую провел с ней. Я забыл обо всех – о друзьях, о матери, я спускал все деньги на наши с ней развлечения, подарки, лишь бы Маруся была рядом, смеялась, целовала меня…
… Выписавшись, я достал оружие, в то время это было не так сложно сделать. Макс куда–то пропал, вроде бы его, хромого, с ногой, изогнутой в коленном суставе, отправили в санаторий, а дальше мы с ним потеряли друг друга…
Я узнал–таки, где живёт моя Рожманова, пришёл к ней в квартиру, просто так, по–свойски кивнул её матери, недовольно поджавшей губы, потом, выставив перед оружие, сказал, что предательства не прощаю… Опять глупо…
В глазах почернело, я повалился на пол, пришёл в себя уже на полу в электричке, ехавшей в Чехов…
Меня как следует отделали, не убили, и слава Богу… Никудышный из меня налётчик, да и бизнесмен тоже — Максим был прав…
Машу с тех пор я не видел, не знал, жива ли она и её муж, потому что, кажется, я всё же пару раз выстрелил тогда, а в кого, не помню…
Выкарабкавшись из заваренной мною каши, я собрал свои вещи, уехал в небольшой городок к своему бывшему мастеру–учителю с завода и стал делать на заказ всякие изделия, реставрировал мебель, выпиливал узоры на наличниках новеньких домов. Одна женщина попросила меня сделать ей нечто наподобие иконы взамен старой, которая пострадала в пожаре два года назад. Я сделал почти точную копию, вот только нанести изображение не мог.
Заказчица уверила, что это не проблема, в городке есть художник по фамилии Памир, он сможет восстановить всё остальное…
Памир оказался действительно талантливым живописцем, а по совместительству скоро и моей женой.
Света Памир была совсем не похожа на Машу. И я никогда не называл её, даже во сне, чужим именем. Я исцелился, освободился от Рожмановой, я потерял столько времени, потерял Макса, но теперь был свободен…
Многие из моих товарищей в то время нырнули, как намокшие лепестки черёмухи, да так и упали на дно. Кто–то остался на плаву, с ними я до сих пор общаюсь.
Анна Аркадьевна и Фёдор Михайлович Вознесенские, родственники Светы, попросили меня помочь им в обстановке ресторана, я согласился, тем более что к тому времени уже имел большие связи в области деревянного производства, контактировал с мастерами и фабриками.
У меня сегодня два небольших цеха по производству художественных изделий. Закуплены хорошие фрезы, найдены работники из числа тех, кто когда–то оказался за бортом жизни, но владеющие огромными, богатейшими знаниями краснодеревщиков. Я ездил по деревням, собирал орнаменты, наблюдал за работой кустарей, звал их с собой, некоторые соглашались…
Я встал на ноги, но до сих пор чувствовал запах того болота, в которое мог попасть. Глупая жизнь, глупый путь…
Максима я увидел именно здесь, в «Альфонсе». Никогда бы не подумал, что у него талант к игре на духовых музыкальных инструментах. Но мой Максимка оказался многогранен…
… И вот сейчас я наблюдал из своего угла, как Мария, взяв своего Юрика под локоть, висла на нем и неуверенно шагала к столику. Она подурнела, стала похожа на мать, которая шла рядом, постоянно обмахиваясь перчатками.
Юрик, обрюзгший, с красной капиллярной паутинкой по щекам, скалился, показывая искусственные зубы.
Они сели вполоборота ко мне, Маша ругалась, говорила, что ей все не нравится, что она устала и хочет домой, что это место противное, а запахи отвратительны.
— Да замолчи ты! — гаркал на неё муж. — Я сказал, есть хочу, значит, поем тут!
Он ударил кулаком по столу, женщина притихла.
Они зашли сюда случайно, надеюсь, в первый и последний раз…
Маша постоянно подёргивала плечами, поправляя шаль, облизывала губы и нервно вздыхала. Она давно уже на успокоительных, но они не помогают, надо бы уехать, отдохнуть, но у Юры дела, а одну он её не отпускает…
Вышел из своей берлоги Максим, я жестом показал ему на Рожманову.
Макс усмехнулся, взял саксофон, я сел рядом с ним, сняв со стены гитару.
Мы играли «Зорьку алую», играли так, как любила бабушка Лена, беря все ноты чуть ниже, чем в оригинале.
Маша, прислушавшись, вздрогнула, отбросила вилку, подняла на нас взгляд. Я кивнул ей, улыбнулся.
Маруся хотела что–то сказать, но я только покачал головой. В зал вошла Света. Час назад я позвонил ей, пригласил на свидание. Мы часто ходим друг к другу на свидание, оставляя детей со Светиной мамой.
Я играл теперь для жены, жил и дышал для неё. Маша в прошлом. Я давно выжег её из себя, выгнал, очистил кровь, найдя противоядие. Теперь наши жизни больше никогда не пересекутся. Хорошо, что и она знает об этом…
