Она меня никогда не любила, а я была её единственной внучкой. Каждая наша поездка в Бийск была для меня сродни испытаниям космонавта на прочность и оба мы — я и папа — с треском проваливали экзамены. Но почти каждый год папа вновь и вновь тащил меня в этот чёртов город своего детства и, будучи чудиком, никогда не замечал, как сильно мы раздражаем мою железную ба, внося хаос в её скромное жилище и нарушая распорядок дня.
— Ты где медведя бросила? Поставь на место! Покрывало на диване поправь, гляди, как смяла всё! — повелевала мне ба, властно тыкая пальцем то в меня, пятилетнюю мышку, то на объекты преступлений. — Не бегай! Сиди смирно! Алина, я сейчас поставлю тебя в угол, уймись! Несносная, невоспитанная девчонка, сразу видно, что растёшь как в поле трава, родители совсем не учат тебя дисциплине!
— Почему же не учим? — встревал папа без тени обиды, ведь он привык, — учим. Но, как говорится, дети есть дети…
— Расскажи мне ещё, что такое дети! Я сорок первый год работаю в школе и каждый день учителя посылают ко мне в кабинет подобных безобразников. Да, да! Всё начинается с невинных шалостей дома, на которые горе-родители смотрят сквозь пальцы, а потом — сорванные уроки, хамство, прогулы, двойки!
— Ну, как говорится… Каждому своё. Алиночка, иди к папе на ручки, моя красавица. Мву! мву! — смачно целовал он меня в щёки.
При общении с моим папой были три вещи, которые сразу бросались в глаза: первое — каждое предложение он начинал с фразы «как говорится», второе — он любил меня до потери пульса, и третье — я всегда была «его красавицей». На своего первого, единственного и очень позднего ребёнка папа выместил всю любовь. Вообще оба они, мои родителя, с чудинкой. Их совместный путь начался со знакомства в поезде, где папа великодушно угостил маму прокисшей картошкой. Папа ел и даже не замечал, что картошка пропала, и мама тоже давилась ею, чтобы не обидеть попутчика. По приезду в Москву они обменялись телефонами и, вы не поверите, через два дня, минута в минуту, набрали номера друг друга.
— Звоню, звоню, а у вас всё занято. Любите поболтать по телефону?
— Так я вам звонила…
— А я вам…
— Забавно.
Итак, представьте: я попадала в бабушкину казарму из нашего уютного хаоса, где повсюду были разбросаны горы дорогих вещей и немытой посуды, где холодильник был забит под завязку едой, правда, как минимум половина продуктов была уже просрочена или с плесенью. Бабушка требовала от меня, росшей в условиях вечной занятости родителей и непосредственности приставленной ко мне молоденькой няни, она требовала, чтобы я ходила как робот, не издавала ни звука и вообще передвигалась только с её позволения. А я действительно росла, как в поле трава, несмотря на то, что рядом всегда была какая-нибудь няня, и покупали мне абсолютно всё, что желала душа, и с родителями я проводила время один-два раза в неделю — в те дни мы неизменно ходили в Мак и я, сгорая от любопытства, открывала коробку детского хэппи-мила, дабы извлечь оттуда очередную игрушку-сюрприз. Этих игрушек у меня к двенадцати годам скопился целый вагон. А родители всё работали и работали, они торговали, преимущественно мама, это был её бизнес, а папа ей помогал, одновременно занимая копеечную должность руководителя драмкружка в доме детского творчества.
— Я сейчас, как говорится, схожу знакомых проведаю, а ты, моя красавица, побудь с бабушкой, — медленно вытягивал из себя папа и переодевался в рубашку и брюки.
Бабушка с непроницаемым лицом Маргарет Тэтчер закрывала за ним дверь, садилась на диван и сверлила меня испытующим взглядом строгого педагога. Съёжившись в кресле, я поджимала под себя ноги, клала на колени руки и, напустив самый невинный вид, держала экзамен по безупречному поведению. Если бабушка начинала часто моргать, это значило, что мои первые испытания пройдены успешно и далее можно было немного расслабиться.
— Я полчаса поработаю, бумаги нужно привести в порядок, а ты поиграй, только тихо, чтобы я тебя не слышала, — холодно говорила бабушка.
— Хорошо. А кем ты работаешь?
— Директор школы.
— О-о-о… А платят много?
— Нет. Это тебе не Москва. На квартиру посмотри мою и холодильник открой — сразу всё ясно станет.
У меня был пистолет, который стрелял цветными карандашами. Я расставила игрушки от хэппи-милов на журнальном столике и начала методично сбивать их выстрелами. Пиф-паф! Птыж-птыж!
— Алина, потише!
— Хорошо, ба.
— Птыж… птыж… — шёпотом сопровождала я каждый выстрел, но бабушке не нравился тот звук, с которым карандаши падают на паркет.
— Я же сказала тебе… Сейчас в мусор выброшу твой пистолет.
— Последний раз, ба, — сказала я и направила пистолет в сторону бабушки…
Я не собиралась стрелять в неё, просто игрушка отскочила и встала солдатиком возле бабушкиной ноги. Я выстрелила и попала прямиком бабушке в икру! И карандаш застрял в ней, повиснув на коже! Бабушка взревела, осыпав меня самыми изысканными литературными ругательствами, а я, сильно испугавшись, забилась в угол возле дверного проёма и закрыла себя руками.
— Прости, прости, я не хотела, прости!
В тот день моя железная ба от всей души отлупила меня веником. Я плакала, пока не вернулся отец, а когда он позвонил в дверь, бабушка так злобно зыркнула на меня, что слёзы вмиг высохли и я ничего не рассказала отцу. Я не хотела, чтобы они ссорились, не хотела расстраивать папу…
— Что случилось, моя красавица? Ты плакала?
— Нет, просто спать хочу.
Бабушка, заняв монументальную позу, молча смотрела на меня ледяным взглядом. Она не призналась.
— Ну, как говориться, делу время, а потехе час… Девять часов почти, скоро уляжемся.
Он погладил меня по голове и прошёл на кухню, чтобы выложить продукты в бабушкин пустой холодильник. Всегда, когда мы приезжали, папа покупал тележку продуктов, ведь бабушка много денег тратила на лекарства. Мы уезжали и бабушка вздыхала с облегчением, возвращаясь к своему привычному, педантичному и выверенно правильному образу жизни.
В следующий раз мы навестили бабушку, когда мне было лет семь. Мама дала мне целую тысячу рублей на вкусняшки (это было самое начало двухтысячных) и всю дорогу в поезде я предавалась фантазиям о том, что я куплю себе на эти деньжища. Мороженое! Новую игрушку! Фломастеры! Шоколад! Ооо, да на такие деньги можно гулять и гулять. Подобные мысли отвлекали меня от неотвратимой встречи с неприветливой и всегда недовольной нашими приездами ба, которая по состоянию здоровья вышла на пенсию.
Когда мы вошли в квартиру и нас угрюмо приветствовала несокрушимо статная и холодная бабушка… Ох, как сказать же вам… Наверное… Когда я увидела, что ба одета всё в ту же тысячу раз безупречно отремонтированную юбку и в так знакомую блузку со строгим выцвевшим воротом… Когда я прошла из не изменившегося коридора в гостиную, где всё осталось по-прежнему скупым, серым, безупречно чистым и бедным, как в монашеской кельи… Когда на кухне ба подала нам к макаронам разделённую пополам голень, а сама стала есть пустой гарнир без ничего… Вот тогда-то я впервые поняла, увидела, осознала, что бабушка была очень стеснена в деньгах, что живёт она бедно и во всём себе отказывает. Раньше я этого не видела, не замечала, не обращала внимания на быт… В то время деньги лились на мою маму рекой и мы могли позволить себе очень многое. Неужели папа никогда не замечал, что бабушке требуется денежная помощь? Разве он не понимал, как трудно ей приходилось жить? И при этом она продолжала высоко держать голову.
— Ну я, как говорится, прогуляюсь в гости к школьному приятелю, а ты пообщайся с бабушкой, моя красавица, — как ни в чём не бывало сказал отец и мне показалось, что это дежавю. Он и впрямь ничего не замечал.
Мы вновь, как тогда, остались с бабушкой одни и я, заняв безупречную позу прилежной школьницы, сидела напротив бабушки в кресле и держала экзамен на звание хорошей девочки.
— Читать тебя научили хоть?
— Немного.
— Вон книга детская, ты в прошлый раз её забыла. Прочти мне, — велела бабушка с видом экзаменатора. Я послушно сбегала за книгой, уселась возле ба и стала читать, усиленно пыжась и стараясь сверх меры. Бабушка похвалила меня. Наши глаза встретились и впервые на моём веку её рот подёрнулся подобием улыбки.
— Ба, я хочу тебе кое-что подарить.
— Ну давай.
Сбегав к своему чемоданчику, я достала из него данную мамой тысячу рублей, вернулась и, страшно конфузясь, вручила её бабушке.
— Это тебе… Купи себе что-нибудь красивое…
Вначале мне показалось, что бабушка сильно икнула, но потом я поняла, что она таким образом попыталась подавить в себе резкое чувство.
— Спасибо, Алиночка… Какая же ты милая и добрая девочка…
Голос её был скованным и сиплым, совсем не таким, не железным, как я привыкла слышать. Она поманила меня к себе, сказав «иди, иди…», она обняла меня и впервые за всю историю наших отношений заплакала, показав простые человеческие чувства. И я тоже заплакала, ведь столько всего накопилось между нами невыясненного и запрещённого ею… Да! Это моя бабушка. Моя железная, несокрушимая ба.
