— Мам, — прошептал я ей в самое ухо, чтобы спящая за тонкой перегородкой тетя Зина не услышала. — Мам!
Мама лежала рядом, но спиной ко мне. Я часто, пока был маленький, ночью приходил к ней «под бочок», грел озябшие ноги, слушал, как мама дышит, обнимал ее за руку и прижимался щекой к ее горячей ладони. Мы шептались обо всём, что волновало меня, о соседском коте Гине, который попал в колодец и сосед вынимал его, о том, что было в школе. Потом мама рассказывала про то, как я был маленьким…
— Ну что ты опять? Что, Миш? — сонно прошептала мама. Я чувствовал каждый позвонок ее худенького, как у девчонки, тела, ее острые локти, когда она ворочалась во сне, ее дыхание на своем лице, когда она поворачивалась и обнимала меня.
— Пусть она уедет! Мама, пусть уедет! Зачем она нам? — кивал я на стену. Кровать тети Зины стояла прямо за этой стеной, и мы с матерью слышали ее храп. — Мама! Ну что ты молчишь?!
Я приподнялся на локте, нахмурился. Я был так возмущен, а мама меня не понимала!
— Ты же знаешь, сынок, у тети Зины сгорел дом. Ей негде больше жить, поэтому она приехала к нам.
— Она плохая, мама! Она у тебя деньги берет! — Я забыл, что надо шептать, заговорил своим обычным, тонким, звонким голосом. Мама быстро зажала мне рот рукой. За стеной прекратился храп, залязгал панцирный матрас на кровати. Тетя Зина что–то пробормотала, потом снова захрапела.\
— Ты врешь, Миша. Ты оговариваешь человека, а это очень нехорошо! Ты поймал ее за руку? Ты сам это видел? Ну как же так, Миша! Тетя Зина помогает тебе делать уроки, а ты так про неё…
— Я видел! Мам, правда, видел! Я через щелочку подглядывал, как она в прихожей шуршала, потом в твою сумку полезла, вынула кошелек. Я хотел закричать, но… Но… Но я испугался. Мам, я ее боюсь, пусть она уедет! Это наша квартира, твоя и моя, и комната та моя! Почему она ее заняла?!
Я сел, надулся, уставился в окно.
— Ты еще маленький, Миша, раз не понимаешь, почему мы должны жить вместе! Маленький, слышишь?! И денег никаких у меня не пропало. Иди, ложись в свою кровать. Иди!
Мама всегда гнала меня, если я заговаривал о тетке. Да она и тетей мне не приходилась. Не родная она нам! Так, какая–то мамина знакомая. А ведет себя, как генерал…
Я всхлипнул, потопал к себе, лег, накрылся одеялом с головой. За стеной заворочались, потом всё стихло…
… Зинаида Николаевна появилась на пороге нашей квартиры поздней осенью. Ввалилась с чемоданом, запыхавшаяся, красная, потная, с прилипшими ко лбу прядями химических куделек. Я удивленно смотрел на нее снизу вверх, мне было тогда лет восемь. За спиной гостьи захлопнулась дверь соседской квартиры, и я услышал, как наш сосед, дядя Паша, назвал Зинаиду Николаевну ведьмой. Оказалось, что она перепутала номера квартир и долго трезвонила к соседям, ругалась через дверь, что они заняли нашу с мамой жилплощадь, грозилась вызвать милицию. Потом, правда, прочитав еще раз мамино письмо, где та указала адрес, приезжая поняла, что ошиблась, обругала Павла Андреевича и метнулась к нашей двери…
Тетя Зина мельком взглянула на меня, отодвинула, протиснувшись между мной и вешалкой, улыбнулась матери. Она даже не ждала, когда ее пригласят, а уже каким–то волшебным образом сидела в моей комнате, оглядывалась, оттолкнув ногой полк расставленных на полу солдатиков, плакала.
— Всё сгорело, Оленька, всё! До самого подвальчика! А там у нас банки, консервация, картошка была… Жалко! Очень жалко! — она всхлипывала, спрятав лицо в ладошки, раскачивалась, как болванчик. — Ну я туда–сюда, не к кому пойти! Там и так у соседей семеро по лавкам, дети, внуки… Сама понимаешь. И тут про тебя вспомнила! Хорошо, что письмо твое у сердца всегда носила, берегла, потому как ты мне не чужая же! Вот, купила билет, приехала. Ох, горе, Лёля, горе большое! Как жить–то теперь?! Мужнина фотография, та, что в бескозырке, сгорела! Только вот эта осталась… — Тётя Зина нагнулась и ловко выудила из чемодана фотокарточку с каким–то мужчиной на фоне огромного корабля. — Можно, я поставлю сюда? — ткнула пальцем на мой столик гостья. — Он будет на меня смотреть, как я свой век доживаю…
Тетке на тот момент было около шестидесяти лет, доживать век ей придется долго. А значит, и нам с ней «доживать»…
Мама суетилась вокруг погорелицы, потом позвала ее обедать.
— Да, я с дороги, так проголодалась! Мальчик! — Она звала меня исключительно так или «юноша», по имени – никогда. — Мальчик! Проводи тетю Зину на кухню, ну, что смотришь?
Она больно стиснула мое плечо, подтолкнула вперед. Я вывернулся, убежал.
— Ах, ну что же это такое? — качала головой Зинаида Николаевна, усаживаясь за накрытый к обеду стол. — Мальчик твой совсем дикий. Вот что кровь делает! Дурная кровь всегда побеждает… А я тебе говорила, но…
— Его зовут Миша, — прошептала моя мама. Я подслушивал за дверью.
— Да… Да… Миша. Михаил. Как медведь! — Зинаида вдруг рассмеялась, забыв, что пребывает в печали из–за пожара.
Вдоволь наевшись, она уже руководила матерью, сидя в моей комнате на стуле.
— Прилечь бы мне с дороги, Оля. Кости опять ломит. К дождю. Погоды–то какие стоят мерзкие! У нас в Полозово дождь за дождем, ливни, воды по колено… Да…
Мама кивала и поспешно собирала игрушки, мои игрушки в моей комнате, где теперь будет жить эта женщина.
Воды по колено, а дом дотла? Как так? Ну… Всякое бывает…
— Мишенька может и с тобой в одной комнате… А здесь я поставлю себе столик и чашечку. Знаешь, такие есть тоненького фарфора чашечки. У вас есть? — вынимая из шифоньера мои вещи, спросила тетя Зина, ловко подтянула сползшую с живота кофту.
— Нет… Мы из обычных пьем… Миша маленький был, мог разбить, я не покупала… — оправдывалась мама за всю нашу жизнь, за то, что у нас нет «тонкого фарфора».
— Ну, Оля! Ну как же так! В городе живешь, а костяного фарфора не имеешь! Я тебя сюда отправила зачем? Правильно, — гостья выпрямилась, провела рукой по верху шкафа, поцокала языком, что там пыль, — чтобы ты остепенилась. А ты всё такая же тощая, что тебе Кощей, и добра не нажила. Ну да ладно, раз тетя Зина с вами, значит всё пойдет по–новому. Правда, малец? — подмигнула она мне. — А я ведь тебя вооот такусеньким видела, крошечным!
Она показала пальцами какую–то горошинку. Я не знал, радоваться ли мне такому раннему знакомству с этой женщиной, растерянно посмотрел на мать, а та уже ворочала под кроватью сундучок, деревянный, с железными уголками, очень занятный. В нем я хранил машинки.
— Ну вот, — мама выпрямилась, отряхнула руки, — сейчас пол помою, и можете, тетя Зина, обживаться. Тихая комната, на внутренний двор выходит, теплая, окна не сифонят, — распиналась она, будто эта тетка у нас квартирует за деньги, и нам надо уговорить ее остаться надолго.
— Вот и помой, помой, детка. С хлоркой. Я люблю, когда пахнет хлоркой… — тут гостья осела на стул, поелозила, утраиваясь поудобнее, и вдруг опять заплакала, запричитала, что её–то дом сгорел, дотла сгорел, родимый, со всеми вещами, с деньгами сгорел, ничего не осталось.
Мама с жалостью и тревогой погладила тетю Зину по её бугристой спине, перетянутой посередине бельем, велела мне бежать на кухню, принести воды…
Я четко помню тот день, день, когда я потерял свою уютную комнату, свою отдельную от мамы, загадочно–тайную жизнь. Теперь там кашляла и звякала купленными сразу же ей матерью чашками погорелица, а мой плюшевый медведь, который раньше сидел на кровати и с которым я боролся, представляя, что это самурай–противник, грустно поник на маминой тахте.
И началось.
Тетя Зина была везде. В ванной, на кухне, в нашей комнате. Она как–то сразу захватила собой все пространство, пересаживала цветы, какие–то выкидывала, приносила новые, передвигала мебель, лазила по нашим кастрюлям, выуживая оттуда куски мяса.
— Что ты смотришь? — воровато обернувшись, прошамкала она. — Доживешь до моих лет, сразу поймешь, как без зубов–то плохо! А вареное мяско мягонькое. Иди, уроки делай! — вдруг гаркнула она. — Проверю, не дай бог ошибки найду!
Она никуда не ходила, нигде не работала, матери говорила, что на пенсии. Как и где она эту пенсию получала, мама не знала, да и не хотела знать.
Но пенсии всегда не хватало.
— Оленька, я так рада, что у тебя хорошая работа! А что бы было, если бы я тогда тебе не помогла?! С пузом далеко не уехала бы, да? — подмигивала тетя Зина. Мама кивала, наливала гостье вторую тарелку супа, отрезала большой кусок хлеба. — Ну а раз всё так хорошо сложилось, Оленька, не одолжишь мне денег? Пальто бы справить, сапоги. Моё всё ж сгорело…
Мама одалживала и уверяла, что возвращать совершенно ничего не нужно. Она очень обязана тете Зине.
— Вот и хорошо. Долг платежом красен! — соглашалась Зинаида Николаевна.
Схватив деньги, наша ненаглядная тетка сразу же убежала куда–то, вернулась со свёртком в руках.
— Ну, Ольга, иди смотреть! — крикнула она. Мама тогда мыла полы, я делал уроки. — Ольга! Ну иди же! Я кому сказала!
Мать прислонила швабру к двери кухни, выпрямилась, оправила юбку, которую до этого завязала узлом, чтобы не намокла, вышла в прихожую, вытирая руки о фартук.
— Глянь, какое! Тебе твой корреспондент такое же подарил, помнишь? — радостно улыбаясь, сказала Зинаида, вертясь перед зеркалом. — Мех на воротнике, а теплое какое, а?! Ох, красота! Вот что значит жить в столице! И одеваться нужно соответственно. Я там еще присмотрела манто. Плешивое, правда, немного, но обещали подешевле отдать. Оля! — обернулась тетя Зина. — Тебе нужно подумать о подработке.
— Но когда же? — мама растерянно развела руками. — Я и так в бюро допоздна, а надо еще с Мишей позаниматься, еды приготовить…
— А тогда. Ты когда всё это, — Зинаида помахала в мою сторону рукой, — всё это затевала, когда, прости, Господи, со своим корреспондентом гуляла, не думала, что надо дальше как–то жить? Мы все должны жить хорошо! Нет, ты уж будь добра, бери у студентов что ли чертежи, ночью станешь делать, лишняя копеечка появится. Да ты пойми! — опять захныкала Зинаида Николаевна. — Скоро зима, а мне не в чем ходить. Вот, халат же только у меня да юбка с кофтой… Имей в виду, надо тебе, девочка, самой как–то выбираться, жить, никто на тебя больше не позарится. Порченая есть порченая! — добавила Зинаида Николаевна уже шепотом, а я всё слышал, хотел выбежать, закричать на нее, что мама хорошая, самая лучшая!
Но… Но не смог, потому что мама закрыла собой проход. Она всегда как будто спасала от меня эту странную женщину. Я не понимал, почему…
Мама стала брать домой какие–то заказы, сидела, ссутулившись, за столом. Я слышал, как она точит карандаш, отворачивался, потому что свет мешал мне уснуть. Да и не свет, наверное, а вот эта напряженная мамина спина, уставшая, очень худенькая.
— Мам, брось! Тебе же завтра на работу! Ложись давай! — не выдерживал я. — Нам хватает денег! А если этой, — я кивал на храпящую стену, — мало, пусть сама идет работать! Мама!
— Миша, ты что?! — шептала моя мама, самая любимая, нежная, очень худенькая мама. — Когда мне было очень тяжело, тетя Зина мне помогла. Теперь и мы должны.
— Мы ничего ей не должны! Ничего!
Я отворачивался к стенке, слышал, как плачет тихо мама, потом, охнув, понимает, что слезы закапали чертежи, плачет еще горше. Но всегда тихо. Только ее тень на стене вздрагивала, сильнее наклонялась вперед головка, а плечи, наоборот, приподнимались, как будто мама боялась, что ее ударят…
Только потом, из уст самой Зинаиды Николаевны, когда я осмелел и сказал ей, что воровать у мамы деньги — это плохо, а тетя Зина была тогда чуть выпимши по случаю ноябрьских праздников, вот тогда её прорвало. Она орала, размахивая руками, что моя мать никудышная, порченая каким–то заезжим корреспондетишкой девчонка, что она и жить–то не должна была, и меня, Михаила, на этом свете не должно было появиться, но она, тетя Зина, большого сердца человек, пригрела у себя в доме эту гулящую малолетку, обогрела, помогла выносить ребенка, а потом отправила в город, чтобы Оля училась ,чтобы стала хоть как–то похожа на человека.
Зинаида Николаевна умолчала тогда, что нарочно, с дальним прицелом нянчилась с Олей, что отец ребенка давал ей деньги, чтобы она не писала писем к нему в газету, не позорила его честное имя. Деньги те так и оседали в кубышке Зиночки, а жили на деньги Лёли, санитарки в местной больнице. Платили ей мало, приходилось еще обстирывать соседей, продавать на рынке выращенные на огороде огурцы и огромные кабачки. Зинаида специально не разрешала снимать их маленькими, сочными, ждала, когда раздобреют, — тогда они и вид имеют «солидный», и весу дают больше. Ольга соглашалась, послушно тащила к рынку сумки с овощами. Ну а что поделаешь, ведь она теперь «порченая», позор на ней, надо поскромнее быть!
Отец, как узнал, что дочка в положении, разъярился, побил Олю, она едва ноги унесла. Мама потом нашла ее в канаве, на краю села, за заросшими, брошенными полями. Принесла ей еды, денег, сказала бежать.
— Куда?
— Вот адрес. Это знакомая моя. Она поможет. А домой не приходи, детка. Не надо. Убьет отец… На вот, сережки, передашь Зинаиде, пусть примет в дар…
Оля, кое–как добравшись до соседнего поселка, пришла по указанному матерью адресу, тетя Зина всё цокала языком и качала головой, но, увидев сережки, как будто растаяла, разрешила девчонке жить вместе с ней. Разведав, кто отец ребенка, нашла его, угрожала, истошно вопила, что засудит его за то, что натворил… Сошлись на десяти рублях в месяц… А потом случилось страшное, Зинаида ударила Лёльку, у той начались роды, появился на свет сын, слабенький, еле пищащий мальчик. Зина испугалась, что ее обвинят в насилии, услала девчонку в столицу, выхаживать ребенка у знакомого в Пироговской клинике. Даже денег дала. Дальше Оля писала, что поступила на заочный, что получила диплом. Потом сердобольный начальник её конторы добился, чтобы матери–одиночке дали квартиру. Удача, да ещё какая!..
Этого Зинаида мне не рассказала, остановилась на том, что она обогрела мою мать в тяжелые времена, а я вообще — лишний.
… Я слушал, крепко сжимал кулаки, не решаясь замахнуться на эту орущую, перекошенную гневом женщину, но тут пришла мама, тетя Зина сразу замолчала, улыбнулась и пошла в прихожую.
— Оленька, — вкрадчиво сказала она, поглаживая мою маму по плечу, а потом выпалила:
— Этот байстрюк рылся в нашей копилке! Нечестные дела, нечестные помыслы… Оля, я ещё раз предлагаю тебе, пока не поздно, пока он не вор и не убийца, отдать его в интернат. Военный интернат, его там воспитают, приведут в чувство! Парню уже двенадцать, ему можно поступить в кадетский корпус, я узнавала. Его примут, если ты быстро сделаешь справку. Оля, он только что угрожал мне, даже за нож на кухне хватался!
Она опять разошлась, вопила так, что к нам пришел дядя Паша, узнать, не стряслось ли чего, но Зинаида Николаевна захлопнула дверь перед его носом.
Я, весь красный, со сбившимся дыханием, смотрел на маму, мою самую любимую, нежную, красивую маму. Я уже давно не приходил к ней под бочок ночью, она не пела мне колыбельных. Мы вообще давно стали как будто отдельными вселенными, соприкасаясь только вне этого дома…
Я отрицательно покачал головой, я не брал денег, ножа, я вообще ничего не делал из того, что говорила эта ужасная женщина!
Мама кивнула мне.
— Вам показалось, тетя Зина. Вы просто устали, и вам всё показалось, — сказала она погорелице, прошла мимо нее в комнату и закрыла дверь…
…В тот год, чтобы не приходить рано домой после школы, я записался на все кружки в Доме пионеров, какие только были, исключив, пожалуй, только рисование и танцы, уж увольте!
Я пропадал там, на кружках, до самой темноты, мама заходила за мной после работы, мы медленно, очень медленно шли домой.
Однажды мама простудилась. Я помню, как она пришла к крылечку, ждала меня там, кашляла, её щеки горели. Я выскочил на улицу, на ходу натягивая вязаную лыжную шапочку.
— Мам, скорее! Ты вся горячая! — прошептал я, почувствовав, какая жаркая у мамы рука. — Пойдем домой! Я сделаю тебе чай с вареньем! Ты же любишь чай!
— У нас нет варенья, милый. Тетя Зина его давно съела, — пожала мать плечами.
Я вспомнил, как, забежав однажды на кухню, увидел сидящую за столом тетку. Она уплетала варенье прямо из банки, смачно облизывала ложку, улыбалась…
— Я сбегаю к дяде Паше! У него наверняка припасена баночка! — не отставал я.
Но мама вдруг улыбнулась и ответила:
— Давай прогуляемся, Миша, подышим.
— Ты тоже не хочешь идти к ней? — спросил я.
Мама не ответила…
Мы тогда едва отошли от Дома пионеров, как нас догнал мой учитель по моделированию, Константин Петрович.
— Миша! Ну вот, хорошо, что не далеко ушёл! Макет забери–ка домой! — Он протянул мне собранный сегодня самолетик, фанерный кукурузник, очень красивый, выкрашенный в красный цвет. — Ой, простите, я не поздоровался…
Константин Петрович смутился, заметив мою маму. Она почему–то улыбалась.
— Ничего. Мне про вас Мишка много рассказывал, вы настоящий мастер! — тихо сказала она.
— А вы же чертежница? Тоже наслышан! Нам бы, знаете, — загорелся очередной идеей мой учитель, — нам бы вас как–то заполучить, ну хотя бы на недельку! Ребята не умеют читать чертежи, а делать уж подавно! Но это важно. У меня есть сотни проектов, которые можно с ними сделать, а они не умеют…
Константин Петрович пришел работать в Дом пионеров совсем недавно, раньше работал где–то в самолетостроении, а вот теперь с нами.
— Ну… Я не знаю. Времени совсем нет, — покачала головой мама, — но было бы интересно.
— Вот и я говорю! Вас как зовут? Ах, да, Ольга Валерьевна. Так вот, приходите вместе с Мишей в субботу! А почему вы так кашляете? Непорядок! Миша, возьми маму за руку, идем вон к той машине. Я отвезу вас домой.
Он решительно зашагал к «Москвичонку», притулившемуся у тротуара.
— Нет… Не надо домой. Мы не спешим… — замялась мама.
— Да как же не надо?! — сказал мой боевой товарищ, мой дядя Костя. — А простудиться надо? А потом воспаление легких схватить надо?
— У нас дома… У нас красят стены! — выпалил я. Мама с благодарностью на меня посмотрела.
— Ну знаете! — возмущенно хлопнул дверцей машины Константин Петрович. — Тогда уж не обессудьте! Вы поедете ко мне. То есть к нам. Я живу с мамой. То есть она со мной. Ну, это долгая история, и вообще это неважно. Поехали. Там будут оладьи, мед, крыжовник и малина. Я жду!
Я посмотрел на маму, одними губами прошептал ей: «Пожалуйста! Согласись!» …
Мы сидели в небольшой комнатке за круглым столом, Нина Егоровна, Костина мама, напекла оладьев, они были горячие, масляные, очень вкусные. Она всё время подпихивала мне новую порцию, как будто я не ел неделю, а маме капала меда в чай, сетовала, что прошлогодний, что нет у них смородинового варенья.
Она, Нина Егоровна, была такая уютная, очень маленькая, нежная старушка, в ситцевом платье с ромашками и косыночке, из–под которой постоянно выбивались седенькие волосики, и она, баба Нина, постоянно прятала их обратно. Ну как же, гости, а она растрепанная!..
Мама разрумянилась, как будто опьянела от тепла и меда. Константин Петрович что–то рассказывал про самолеты, мы кивали, глядели на собранные им модельки. А потом мама вдруг посмотрела на часы, выпрямилась и испуганно прошептала: «Миша, нам же пора! Надо позвонить, предупредить тетю Зину!»
Я насупился, покачал головой.
— Да куда же вы пойдете?! — всплеснула руками баба Нина. — Костя сказал, у вас стены красят. А краска ядовитая же! Нет, останетесь! Я постелю у себя, уместитесь.
Она еще уговаривала, потом чуть повысила голос и… Мама сразу втянула голову в плечи, опустила подбородок.
— Прости, детка, — тихо погладила ее по спине баба Нина. — Не хотела испугать. Хоть, давайте, с собой соберу еды…
Мы ехали в машине дяди Кости, я сидел рядом с ним, смотрел на дорогу, мама дремала на заднем сидении.
— Плохо дома? — спросил учитель. Я кивнул. — Родня заедает?
— Нет. Знакомая мамы. Уже давно у нас живет, якобы мама ей должна за меня. А она, понимаете, ворует у мамы деньги, она ничем не помогает, только требует. Мама из–за нее по ночам подрабатывает, чертежи делает, но деньги все равно тете Зине отдает.
— А чего ж вы ее не прогоните?
— Ей некуда идти. Сгорел дом, она с нами теперь…Приехала несколько лет назад, с чемоданом, сказала, что насовсем.
— С чемоданом? Поди, из огня выхватила? Могу поспорить, что и документики спасла, и драгоценности, да? — вдруг усмехнулся дядя Костя.
И я вдруг тоже об этом задумался. Как же так?! Как же так вышло, что не в одной ночнушке она из пожара того выскочила, а с хорошо собранным чемоданом?!..
Тетка встретила нас в прихожей. Свет не зажигала, караулила во тьме.
Стоило маме зайти, как тут же ей прилетела пощечина.
— Опять гуляешь?! Опять приплод мне принесешь?! Только жить я начала хорошо, а ты опять за своё?! Пошла вон из дома, грязнуля!..
А потом она осеклась, даже взвизгнула от испуга, когда в прихожую, щелкнув выключателем, ввалился дядя Костя.
— Ой! А вы кто? — спросила она, отпрянула к стене.
— А вы? — вопросом на вопрос ответил Константин Петрович. — Быстро документы несите! Проверка.
Тетка засуетилась, побежала, сшибая углы, в свою комнату.
— Ольга Валерьевна, — тем временем повернулся он к моей маме. — А я смотрю, стены–то совсем сырые еще! Уверены, что останетесь здесь?
Мама кивнула, держась за щеку.
— Тогда идите, ложитесь. Вам надо поспать!
— У меня еще заказ, завтра сдавать, — покачала головой мама.
— Плюнуть и растереть! — махнул кулаком Константин Петрович, как будто ставил печать на документе. — Здоровье надо беречь! Итак! Где документы?! — зарычал он, топая, направился к тете Зине.
Она выскочила, прикрывая ночнушку шалью, протянула ему паспорт.
Дядя Костя внимательно прочитал его, потом, наклонившись к дрожащей Зинаиде, рявкнул ей в самое ухо:
— Сколько лет проживаете тут без прописки?
— Ой… Ой, ну я же в гостях… То приеду, то уеду. Вы не кричите, гражданин милиционер! — заверещала тетя Зина. — А хотите, я вам заплачу? Вы вот сколько хотите, а? Ольга! — крикнула она. — А я тебе говорила, что проблемы будут! Это всё твой щенок на нас натравил! Неси деньги!
— Молчать! — раскатисто рявкнул дядя Костя. — Не сметь! Всем оставаться на своих местах! Покидать жилище запрещаю. Завтра зайду, решать будем. А сбежите, — он погрозил тетке пальцем, — найдем и посадим.
— Хорошо… Хорошо! Да куда ж мне бежать?! Куда же!..
Зинаида Николаевна юркнула в свою комнату, затихла.
Я проводил Константина Петровича. Уже стоя в прихожей, он шепнул мне, чтоб был готов завтра с утра.
— Поедем ее горелый дом смотреть, — пояснил он.
Я радостно кивнул…
Мама металась, бормотала что–то во сне, я раз десять вставал, укрывал ее одеялом. Ночная рубашка ее, белая, в мелких васильках, была вся мокрая, я уговаривал маму переодеться, но она ничего не понимала.
«Ага! — услышал я за стеной Зинаидин голос. — Ворочаешься? Стони–стони! Как тогда стонала, когда я тебя кулаком! И тогда так металась, всё за пузо свое держалась. Ну ничего, теперь пустая ты, Лёлька! А что милицию на меня натравила, я еще тебе припомню!»
Я всю оставшуюся ночь просидел рядом с мамой, моей любимой, хрупкой, нежной мамой, слабой, робкой. Зинаида Николаевна когда–то ударила ее, ударила мою мать кулаком! Как она посмела?! Ненавижу!!!
Я заплакал. Мне было всего двенадцать, что я мог сделать?..
Утром я услышал, как бибикает под окнами «Москвич», вскочил, наспех оделся. Мама сидела за столом, чертила.
— Куда ты? — тихо просила она.
— На занятия кружка, — соврал я. — Не знаю, когда вернусь. Хорошо, что каникулы! Мам, ты не пускай ее в комнату, эту тетю Зину! Я знаю, что она тебя кулаком била, ты ее больше к нам не пускай!
Мать испуганно посмотрела на меня, а я строго покачал головой…
Дядя Костя мчал по шоссе, молча глядя на дорогу. Я тоже молчал. Через час мы проехали табличку «Полозово», Константин Петрович притормозил на улице, высунулся в окошко, что–то спросил у сидящих на скамейке старушек. Те закивали, замахали руками…
Машина остановилась у забора, за которым был едва виден на заросшем участки бревенчатый, с пристроенной баней и летней кухней дом.
— Ну вот, Мишка, смотри, как дом–то сгорел. Прям дотла! — прошептал он, вздохнул. — Ай да Зинаида Николаевна. Ай да погорелица!..
… Она метнулась прочь от двери, смотрела на этого ворвавшегося в ее комнату мужчину испуганно, прикрывалась кофтой, как щитом.
— Собирайте вещи! Срочно! — скомандовал Константин Петрович.
— Зачем? — проблеяла Зинаида.
— Вам выделили новое жильё. Как почетному жителю Москвы, вам выделили жилплощадь. Собирайтесь. И молите Бога, чтобы Органы, — тут он поднял палец вверх, — не узнали, что вы тут жили без прописки! — зашептал он.
Тетя Зина быстро–быстро закивала, потом спросила:
— И где же она, жилплощадь–то? Далече?
— Отсель не видать! Собирайтесь!
— Вот! — победно зашипела в распахнутую дверь Зинаида. — Есть правда, восторжествовала справедливость! Теперь и мне хоромы дали! Ну надо же, какие в вашей столице люди–то добрые! Ну, милый, я собралась. Поехали!
Мы с мамой смотрели в окно, видели, как она неловко залезла на заднее сидение «Москвича», как сел за руль Константин Петрович. Теперь у меня опять была своя комната, своя жизнь, своя мама, которую больше никто не тронет!..
— А что ж так далеко? — приникла к окошку пассажирка. — Вон уж и за город выехали! Вы что–то перепутали, товарищ! Мне должны были дать квартиру в центре, а вы везете меня… Куда же?!..
— Новый район, для почетных жителей, с заслугами. Ну, не отвлекайте, — отмахнулся «товарищ». — Сидите смирно.
Тетя Зина вцепилась в свою сумку и куль с вещами. Из него торчал угол подола того пальто с мехом. Манто, совсем уж облезлое, Зинаида оставила Оле, «с барского плеча»…
Свой поселок и дом она узнала сразу, завыла, запричитала, хотела открыть дверь и выпрыгнуть, но испугалась, что разметает ее по дороге с тюками, на косточки разберет.
— Ах вы так?! Ах вы неблагодарные! К Лёльке подбираешься? А она нетрудовой доход имеет! Она студентикам чертежи калякает! За деньги! — прищурившись, «топила» Ольгу Зинаида Николаевна. — В тюрьму ее за это посадить надо! В тюрьму! А еще она пустая, выскребли ее всю после Мишки–то! Женись, не будет у тебя детей, понял? Ни одного не будет!
Константин не выдержал, заскрежетал зубами, остановил машину, выскочил, стал выбрасывать из багажника теткины вещи. Они падали, как попало, что–то в лужу, что–то в сугроб, потому–что на дворе был уже март, всё таяло. Мужчина рычал и то и дело жмурился, потом рванул дверцу, вытащил из салона пассажирку.
— И чтоб духу вашего больше рядом не было! — сказал он так, что у нее аж зубы застучали. — Духу, поняла?
Закивала. Всё поняла…
«Ну что же… — повторяла одно и то же Зинаида Николаевна, перекладывая с места на место свои вещички. — Ну и что же… Не жили хорошо, нечего и начинать! А Оля всё равно бездетная теперь. Всё равно!»…
Константин Петрович женился на моей матери через полгода, переехал к нам.
Теперь у нас появилась полка с фанерными самолетиками, а мама иногда приходила на занятия кружка, помогала с чертежами.
Мы часто ходили к его маме, Нине Егоровне, теперь уже моей бабушке. Мама о чем–то шепталась с ней на кухне.
— Лёль, ты не печалься, — говорил жене Костя, — у меня мама врач, она, если что, нам поможет. Да и что нам печалиться?! У нас же Мишка есть!
Я всё слышал и ждал.
И вот следующей осенью у меня родилась сестра, Ирка.
Моя нежная, красивая, худенькая мама стояла на ступеньках роддома и счастливо улыбалась. Мы с отцом встречали ее с цветами и конфетами. Их папка велел отдать медсестрам. Я, смущаясь, протянул гвоздики смеющейся женщине в белом халате, отдал и конфеты.
— Спасибо, Лёля! Спасибо тебе! — шептал отец и целовал маму, крепко обняв. Я тоже ее обнял.
Я так их люблю — и маму, и дядю Костю, и даже хнычущую Ирку, — что, кажется, сейчас умру от счастья…
