Она держала серп твёрдо, но тело её уже повело не туда. В глазах помутилось и подступил резкий скачок тошноты — Тамара поняла, что до обморока остались секунды. Тошнота была перманентной — это от постоянного голода. Жать, жать урожай, пока не упадёшь, других вариантов нет… Она размахивалась всем телом, увлекаемая качками гаснущего сознания, и вторая рука, как автоматическая машина, хватала срезанный пучок ржи. Ещё взмах! Ещё! Ну же! Будь отважнее! Будь сильнее голода, холодного пола землянки и войны! И Тамара работала сверх тех сил, что отмерял ей Бог. Но вот пошатнулось поле ржи так сильно, что синее небо над головой Тамары взвилось широкой атласной лентой вверх, унеслось в черноту, во мрак, туда, куда не доходит ни единая мысль и чувство… И Тамара рухнула в колючую от сухости рожь.
Она не могла сказать точно сколько пролежала без сознания. Её никто не пытался поднять или хотя бы поднести воды, хотя рядом с ней трудились и другие эвакуированные женщины, среди которых были и совсем подростки, по сути дети, а также пожилые старушки. Просто ни у кого из них не было сил. Как и Тамара, они были полностью измождены, выжаты, работали за пределами возможностей и только мысль о победе заставляла их вновь вставать после голодного обморока. Если они не будут работать, то солдатам, защищающим их родину, нечего будет есть.
Женские плечи и труд детских рук — вот что приближало победу. Дрожащие материнские ладони, которые больше не имели права быть слабыми… Это они поддерживали увязшую в красной луже страну, стояли незримо позади своих воинов, давая им пищу, снаряжение, кров и надежду. Они — матери, зорким коршуном следящие за своими детьми. Без их заботы, поддержки и защиты ни один ребенок не сможет встать на ноги и идти, идти, идти… Так представляла Тамара. И если она опустит руки, если оступился перед лишениями и трусливо умрет, то кто будет их поддерживать? Кто еще сможет вырвать своё сердце и отдать воюющему солдату лишь бы тот победил, лишь бы дошел до финиша?.. Не для себя он воюет и не для себя рвёт жилы Тамара, но для будущего потомков.
И Тамара встаёт и вновь берётся за серп. Раз-два! Раз-два! Утыкано поле ржаными снопиками. Солнце печёт. Война далеко, но здесь, в тылу, хорошо слышны её отзвуки. Всё на фронт, всё на фронт, а они ничего, обойдутся… Лишь бы победили врага.
Тамара с дочками эвакуировались из Ленинграда последним поездом, прямо перед самой блокадой. Муж затолкал их в переполненный вагон. В чём стояли, в том и уехали, успели прихватить только разобранную швейную машинку и мешок сухарей.
— Я за вами приеду. Жди, — говорил ей муж, целуя. Тамара судорожно хваталась за его гимнастёрку, никак не могла отпустить.
Очень долго везли их в Башкирию. Долгие станции, отцепки и прицепки вагонов и леса, леса, холмы, реки, скалы… А потом их, усталых и грязных, везли дальше вглубь незнакомого региона и у Тамары на нервной почве продолжал звучать в голове перестук поездных колёс.
Для проживания им выделили землянку на краю деревни. Сразу за ней, метрах в пятидесяти, начинался лес. Тамара с ужасом осматривала своё новое жильё. Срубы дерева были приколочены между собой криво-косо, на крыше — поросшая травой земля, узкий проход внутрь, а там… ничего, кроме мазанной глиной печушки, страной и потрескавшейся. Тамара попятилась.
— Я здесь жить не смогу… Можно нам в городе, хотя бы угол где-нибудь… — сказала она и оглянулась на тёмный, суровый лес.
— В города сейчас эвакуируют только нужных специалистов и их семьи, — возразили ей, — там тоже не сладко: по 6-8 человек в одну восьмиметровую комнату. Грязь, клопы, спёртый воздух… Всё переполнено. Простите.
По ночам доносились из леса страшные звуки: то сова заухает, то завоет кто-то, словно волк, то взвизгнет что-то, то прошуршит листвой. Натерпелась Тамара с девочками страха!
Вскоре поняла Тамара, что не так страшны жилищные условия землянки и звуки леса, как голод. Нечего было есть эвакуированным. У местных жителей были свои обжитые дворы с хозяйством, животными, возделанными огородами, а у них — ничего. Что они только не ели: и лебеду по весне, и очистки, и воровато шныряли по сельским огородам после того, как хозяева убрали урожай, отыскивали пропущенный картофель. Птиц ловили и крыс, а если заяц попадался в силки, то это был праздник. Дочки Тамары ходили худенькие, как щепочки, да и сама она отощала так сильно, что вся одежда, а точнее рваньё уже, висела на ней мешком. Так прошла первая зима. Надежды на то, что война скоро закончился, у Тамары не было и она с ужасом ждала вторую зиму, которую им точно было не пережить.
В очередной раз упала в поле Тамара. Уже и очнулась она, но сил не было, чтобы встать, даже рукой пошевелить не могла. Лежала она с закрытыми глазами, солнце припекало лицо, и Тамара думала, что на этом всё — кончился её земной путь. Мысленно прощалась с дочками. И тут услышала она шорох травы совсем рядом, и «примуркнул» кто-то у самого её уха. Открыла глаза — котик. Беленький, а точнее сероватый от пыли, одно ушко чёрное, и на боку чёрное пятно, разлитое небрежно, как смола на белой скатерти. В зубах у котика болтался кусок сала. Кот наступил мягкой лапкой на руку Тамары, обнюхал её висок и так дошёл до самого носа. Перед носом Тамары он и оставил свою добычу.
— Это мне? — еле выдохнула Тамара.
Вместо ответа кот плюхнулся на бок и, часто дыша, стал выразительно смотреть на неё. Тамару удивили кошачьи глаза — они были не оранжевые или зелёные, как это обычно бывает у котов, а синие.
«Каков Василёк!» — подумала Тамара.
Кот потянулся носом к салу и слегка поиграл им лапкой, поддевая, подталкивая к Томе. Тамара повернулась на бок, взяла сало и очистила с него налипшие соломинки.
— Ты точно не против? — уточнила она ещё раз у кота.
Кот был спокоен. Тамара начала медленно жевать сало, оно было не очень свежим, уже с желтизной, но ничего вкуснее в своей жизни Тамара ещё не ела. Впервые за долгое время её лицо озарилось блаженной улыбкой. Она села, вздохнула глубоко и погладила Василька — так она решила его звать. Она напилась воды и не забыла плеснуть себе на ладонь. Поднесла к котику — тот полакал.
Часа два, пока Тамара работала, кот никуда не уходил, а потом оглянулась она и не увидела его нигде, ушёл Василёк по своим кошачьим делам. Но ненадолго! Вернулась Тамара вечером к землянке, а там дочки наглаживают Василька и наперебой кричат матери:
— Мама, мама, смотри, к нам котик пришёл! Он нам хлеба принёс, представляешь! Целую половину буханки! Мы тебе оставили! Мы ему имя дали — Разбойник!
— Да какой же он разбойник. Это же ангел нам послан. Васенька он, Василёк синеглазый, добрый, ласковый…
Так и остался у них жить Василёк. Спал в ногах у девочек, чтобы им теплее было, специально прямо на ноги ложился, особенно зимой старался их собой обогреть. А какой помощник он был! Без Василька они бы точно не протянули ту зиму! Он им и белок ловил, и крыс, и даже рыбу умудрялся зимой притаскивать. Воровал Василёк у местных жителей всё, что плохо лежало: и то же сало, и окорочок куриный, и ватрушки, и лепёшки, и брынзу… Сам он дома ничего не ел, сколько бы дети не пытались делиться — видимо, наедался где-то заранее. Тамара боялась за него.
— Не дай Бог поймают тебя, Васенька, ох, накажут… Не лазил бы ты по домам…
И гладит его, наглаживает своего беленького спасителя, а Василёк заливается раскатистым урчанием, таким тёплым, что и землянка кажется уютнее, роднее.
— Мама, а когда мы домой поедем, мы Василька заберём с собой? — спрашивали дочки, любуясь, как Василёк спит в обнимку с единственной детской игрушкой — плюшевым зайчиком, очень ему полюбившимся.
— Конечно. Мы без Васеньки никуда. Станет он у нас городским котиком, толстым. Мы его и выкупаем, и отъестся он, а для сна выделим ему лучшую подушку, ту розовую, что с кисточками по бокам. Вот так постелим её на софе в гостиной и будет наш Василёк лежать на ней, как царь.
— А кормить мы его чем будем, мам?
— Как чем? Самым лучшим! Вырезку говяжью ему выделю, рыбу только красную…
— А он, мам, я видела, травку ещё любит щипать, такую длинную.
— Пырей это. Вот будем его в парк с собой брать, я ему поводок сошью специальный, синенький, как глазки его, и он козырем, козырем будет по улицам… Все кошки его!
— А он машин не испугается? И танков?
— Не будет уже танков, доченька. Только обыкновенные машины будут, и автобусы, и трамваи… Как бы я хотела услышать сейчас мирный гудок трамвая… Будем гулять по городу все вместе: и вы, и я с папой, и Васенька…
— А если папа не вернётся, мам? А если и квартиры нашей нет больше?.. — ёжась, высказывала опасения старшая дочь.
— А ты верь! Только это нам теперь и остаётся, да, Васенька? Мой же ты славный…
Так и дотянули они благодаря Васильку до следующей весны.
Пропал котик в мае, когда за изгородями местных домов налились соком бутоны пионов. Вот-вот распустятся… Тамара искала Василька везде: и по лесу бродила, и местных опрашивала, не принесли поиски никакого результата. Нашёлся Василёк внезапно, в момент, когда Тамара ничего подобного не ожидала.
Спускалась Тамара в овраг к ручью, чтобы набрать ключевой воды. Прямо у ручья, на протоптанном месте, свисал на верёвке её Василёк… Верёвка была привязана к дереву. Кто-то убил его и повесил там демонстративно, в знак того, что негоже воровать продукты у честных людей. Для Тамары повесили.
Похоронили они Василька слева от землянки. Горько оплакивали потерю. Как они его уже полюбили! Василий стал членом семьи! Кормильцем! Спасителем! Но плакали они не оттого, что никто больше не будет им приносить продукты. В последнюю очередь думала об этом Тамара. Василёк стал частью её души и когда они уезжали, чувствовала Тамара, что частица её самой навсегда оставалась в отдалённой башкирской деревне, под сенью деревьев, под шумом листвы, у землянки, что уже, по прошествии лет, наверняка сгнила и обрушилась. И когда мысли уносили Тамару в то военное время, полное лишений и бед, воспоминание о Васильке всегда было для неё лучом света в лесном царстве ночного страха, а запах пионов, который стоял в воздухе, когда они хоронили Василька, стал навсегда для неё невыносимым, душным, предвещающим смерть.
Летом к ним приехал муж и отец. Его комиссовали в связи с ранением. Семья переезжала несколько раз прежде, чем вернулась в переживший блокаду Ленинград. В квартире Тамары, в гостиной на диване, лежала розовая подушечка с кисточками по углам… Она новая, Тамара сшила её сама, от прежней не осталось и следа.
— На васильковую подушку не садимся, она личная, — предупреждает Тамара гостей.
Они так и называли ту подушечку — Васильковая, ставя в тупик непосвящённых знакомых.
— Почему васильковая? Она же розовая!
— Ничего ты не понимаешь, она Васенькина, я тебе сейчас расскажу…
Кошмары долго мучали по ночам Тамару. Проснувшись от них среди ночи, бывало, проходила она через гостиную на кухню и периферийным зрением улавливала, что на подушке лежит свёрнутый в клубок белый кот с чёрным пятнышком на боку… У Тамары сердце так и вздрагивало… Посмотрит резко — нет ничего. Это память, фантазия… А Василёк, имя которого и потомки запомнили… он давно уже, успокоенный, далеко.
